ПОХОРОНИВШИЙ СЕБЯ ЗАЖИВО

Главная Жизнь 01:01 01 Августа 2002 149

Село Мончинцы и в былые годы не считалось крупным, а теперь дворов сорок осталось, в основном старики да пьющая молодежь. Зато кладбище большое, забитое буйной зеленью.

Корец Марина

Напечатать

-Вот сюда! - ведет меня по тропке голова сельсовета Борис Петрук. Скромная могила под православным крестом. Сдержанная надпись: "Здесь покоится прах раба Божьего Ковальчука Степана Тихоновича".
-Потомкам и в голову не придет, что здесь лежит знаменитость, - вздыхает голова местной власти. Он искренне огорчен, что Степан, принесший мировую славу его селу, так рано ушел из жизни.
-Не прижился отшельник среди людей?- спрашиваю осторожно. Но Петрук горячо возражает:
-Почему же? Степана жалели и даже любили. У нас люди добрые, незлобивые, а он человек робкий, набожный. Да и как осуждать бедолагу, который сам себя так сурово наказал? Залез на чердак восемнадцатилетним хлопцем, а слез глубоким старцем. Вон в соседнем селе один тип полицаем служил, так его, когда изловили, приговорили к пятнадцати годам тюрьмы. Ничего, отсидел, вернулся в село, женился, завел потомство, теперь сыновья его - фермеры и холят своего старикашку. Все забывается с годами. А наш отшельник зла никому не сделал, но жизнь паучью прожил.
...Война настигла щуплого тихого Степана, которому едва исполнилось восемнадцать, на дороге из Почаево-Успенской лавры. Совершив паломничество к христианской святыне, он вместе со своей набожной матерью просветленным возвращался в родные Мончинцы. И вдруг бомбежка, горящие села, изуродованные трупы и режущая ухо немецкая речь. В неописуемом ужасе лесами мать и сын пробирались к дому и пришли в родное, уже оккупированное село глубокой ночью.
-Живые!- кинулась им на шею сестра Меланка, непривычно чумазая и всклокоченная. - Ой что здесь творится, батюшки светы! Фашисты всю молодежь в Германию угоняют. Я юродивой прикинулась, а тебе, Степушка, надо спрятаться.
И парень решил, что пересидит это опасное время на чердаке. Всем, кто о нем спросит, мать и сестра договорились отвечать, что Степа остался монахом в Почаеве.
Когда немцев выбили советские войска, Степа порывался было выйти из "самозаточения". Но три года неволи на чердаке уже надломили психику. Парень стал бояться и людей, и дневного света. (Позже, отвечая на вопрос, почему продолжал скрываться, когда его ровесники шли на фронт, Степа путанно пытался оправдываться: "Да я как раз простудился - кашлял, знобило ужасно. А в окопе, как известно, кожухов не дают...")
За темным чердачным оконцем хаты светились солнцем мартовские деньки 1944 года. В родное село пришла "весна освобождения". Степан видел, как целуют женщины героев, как уходят на фронт новобранцы - подросшие в оккупации знакомые пацаны. Слышал, как голосят бабы, получая похоронки на его ровесников, призванных в первые дни войны. Понимал ли он, что, решив отсидеться в тяжелую для страны годину, навсегда записался в изгои, обрек себя на долгие годы жалкого существования и младенческой зависимости от матери и сестры, без помощи которых не мог даже хотя бы относительно прилично существовать - жизнью это не назовешь... Тогда, в сороковые годы Мончинцы дали фронту 39 солдат, домой вернулись только 14. Среди кого мог оказаться Степан, если бы не озноб трусости? Среди вернувшихся? Среди убитых? Прошлое, как давно известно, не приемлет сослагательного наклонения. Он сделал свой выбор. "Я очень боялся,- признался потом Степан журналистам. - Страх был сильнее меня".
Село оправлялось от разрухи и боли потерь. Звенели медалями и орденами фронтовики, ставились трудовые рекорды, молодежь отплясывала в клубе и целовалась в гречишном поле, игрались первые послевоенные свадьбы, рождались на счастье дети. Однажды парень из соседнего села посватался и к Меланье. Но девушка, боясь, как бы чужой человек не открыл тайну ее брата, отказалась от личного счастья. А что же Степан? Из потемневшего окна на чердаке он видел только край сельского пруда...
Сельчане не обходили стороной хату Ковальчуков. Как рассказывал Степан, "Меланка служила при церкви старостой". Кроме того, была одной-единственной модисткой на все Мончинцы. Отшельник радовался, что не сидел сложа руки, зря хлеб не ел: "Меланка шила на машинке, а петельки, пуговицы, в общем, вся ручная работа на мне лежала". А еще, выпрашивая у Бога прощения, он с упоением переписывал религиозные тексты. "Видите, едва-едва отличается от оригинала. Последняя моя работа на чердаке -"Пророчества преподобного Саровского Серафима чудотворца" очень дорогая вещь",- по-детски хвастливо показывал он любопытным плоды трудов своих праведных.
И впрямь: не каждый мог отличить то, что он сделал, от оригиналов. Особенно в первые годы "отсидки". Это потом уже, когда из-за постоянной работы при свете керосиновой лампы, подсело зрение, Степан стал допускать брак.
Помогал он неграмотной Меланке и в другом ее деле: составлял отчеты для епархии в Хмельницком. "Я же до войны шесть классов закончил", - не без достоинства говорил Степан. И недоумевал, почему никто в епархии не задался таким естественным вопросом: как же неграмотная староста такие аккуратные отчеты составляет? "Видать, Господь меня прикрывал", - находил объяснение затворник.
Мончинецкие модницы, как правило, домой не спешили. Засиживались в хате с разговорами. Эти часы были для Степана самыми тяжелыми. Приходилось сидеть тихо-тихо, "как мышь под веником". Увы, не всегда удавалось. То размять кости хочется, то кашлянет, то муху от себя отгонит. Естественно, это не проходило мимо внимания гостей. "Что-то у вас, Меланко, там слышно, уж не вор ли забрался?" - спрашивали гости. В хате была кошка. На нее и ссылалась Меланка.
Сидя на чердаке, Степан с жадностью читал-перечитывал обрывки газет, в которых модницы приносили отрезы ткани. С наслаждением слушал радио. С пристрастием допрашивал сестру, кто в селе женился, родился, кто как трудится. Будучи патриотом, рядом с иконкой держал у постели портрет Сталина. Однажды он прочитал о таком же, как он, дезертире, только тот прятался в подвале "всего лишь" 29 лет. Последняя фраза газетной заметки больно обожгла - "великодушный советский народ простил трусу его преступление". "А мне не простят", - почему-то подумалось. И Степан навсегда отмел сомнения - выходить или не выходить.
Времена года для него сменялись не четыре раза, как для всех, а только дважды. В теплую пору он существовал вместе с пауками и тараканами на чердаке, а холодными ночами отогревался за печью. За 57 лет Степан лишь однажды вышел из дому - темной ночью далекого 1951 года, когда не стало его матери Ганны. Постоял на крыльце, беззвучно поплакал при луне, обошел вокруг хату и вернулся на "постоянное место жительства". И вновь на долгие десятилетия потянулось его "потустороннее" существование, которое прервала смерть Меланки, последней хранительницы ужасной семейной тайны. В сентябре 99-го года, уже будучи при смерти, она с трудом взобралась на чердак и сказала брату: "Вот тебе вода и сухари. Как умру, через девять дней выходи к людям и ничего не бойся".
Когда худой, изможденный дед, прикрывая глаза от яркого света, вышел на дрожащих ногах в село, никто, понятно, не узнал в нем пропавшего много лет назад Степана. Не хотели верить и в его признания. И только самописные книги да ссылка на те самые отчеты в епархии, которые можно взять и сличить с его почерком, развеяли последние сомнения.
Степан выбрался на волю в удачное время. Вместо ожидаемого презрения и порицания общества он стал вдруг главной достопримечательностью села, своего рода героем. Кто только не побывал в Мончинцах в первый год явления Степана народу - репортеры из Лондона, Вашингтона, Токио, Варшавы... Последним приезжал корреспондент из Копенгагена, выспрашивал у деда Степана, как ему удавалось бороться с половым воздержанием.
- Да никак, - растерянно пожимал плечами дед. - Поживи на чердаке - и ничего не захочется. Очи не видят - сердце не болит.
А сельский голова с гордостью демонстрировал паспорт Ковальчука, выданный тому на 76-м году жизни, и озабоченно вещал в телекамеры: "Мы бережем Степана Тихоновича, картофель ему посадили, дрова завезли, даже пенсию выписали. А как же? Ведь если б не он, никто бы и не узнал о наших Мончинцах".
Слава никак не коснулась самого Ковальчука. Светское общение его тяготило, из дома он почти не выбирался, разве что на похороны односельчан. По-прежнему читал Библию, молился. А еще смотрел с удовольствием телевизор. И питался, как привык за долгие годы, отвергая заморские подношения. "Нельзя мне, - пояснял репортерам, - Я же преступник. Должен искупать грехи свои тяжкие еще тут, на этом свете"...
- Жертва войны, - вздыхает сельский голова Борис Петрук, поправляя на могилке выцветший бумажный веночек. - Мы его всем селом хоронили, устроили поминальный обед. А старая хата, на чердаке которой он прятался, теперь никому не нужна и скоро рассыплется. Были б "свободные" деньги, ей-богу сделал бы музей. Музей человеку, похоронившему себя заживо.

Напечатать

Жизнь 00:10 / 07 Марта 2024 5204

Псы тоже летают

В тестовом режиме запущена новая услуга - перевозка питомцев на соседнем пассажирском кресле

Евгений Смирнов

Труд

А помните, как «Аэрофлот» обвиняли в бездушном отношении к путешествующим животным? Критика имела последствия. Как сообщила пресс-служба компании, по итогам прошедшего года на треть увеличилось количество...