Не подумайте ничего такого, просто у меня чувство, что я одной из первых в журналистской среде озвучила эту тему. Уж больно неожиданными были обстоятельства, в которых я про это однажды услышала. А сейчас сама министр здравоохранения Вероника Скворцова об эвтаназии высказалась так: мол, вполне возможно ее узаконить и в России, если, конечно, общество проголосует за на референдуме. В любом случае это уже не категоричное «нет» той же Вероники Скворцовой семилетней давности: «Как врач я против этого явления. Врач не Бог и не может решать за Господа, кому сколько жить. Грех такой на душу нельзя брать». Такая вот метаморфоза.
Был дорогой нашей семье человек, Миша Каплан. Врач, суперспец и вообще хороший человек. А в 90-х он из поля зрения пропал. Говорили, уехал — то ли в Израиль, то ли в Германию. В 2003-м судьба надолго занесла нас с мужем в Баварию, и в тамошнем местечке Теннелое, известном на всю округу центром рентгенологии, я неожиданно столкнулась с Мишей. Он вышел из кабинета в полной амуниции — шапочке, халате и свинцовом фартуке. И я, забыв, что здесь можно только шепотом — ни телефонов, ни даже парковок рядом — радостно окликнула его по имени.
Спустились в бар, где люди коротают время в ожидании приговора — пустяковина у них какая-то или то, чего все боятся. У немцев в этом смысле просто: Бог дал — Бог взял, лепят в лицо и про рак, и про метастазы, и про сколько осталось. Разве что скажут человеку пару раз для порядка: «Мне очень жаль». А тот стоически, без видимых эмоций, выслушает про близкий конец... Но мы отвлеклись.
Что-то, говорю я ему, не по-немецки ты принимаешь пациентов: где отпущенные на каждого десять минут, люди томятся в ожидании. Да нет, отвечает, про десять минут давно усвоил, просто тут случай особый: составляли пациентенферфюгунг. Это когда онкобольной оставляет документ, в котором отказывается от реанимационных процедур и интенсивной терапии, зондового и внутривенного питания, искусственной вентиляции легких и прочей хрени. Документ серьезный, составляется при двух свидетелях, враче и нотариусе.
— Тут видишь, к чему все идет: к узакониванию эвтаназии. Она бывает пассивной, когда больного не пытаются вернуть к жизни, если он еще прежде отказался от всех этих хлопот. И активной, когда бедняге вкалывают соответствующую инъекцию. Меня даже недавно в Ганновер приглашали на одно мероприятие. Там один адвокат из «Немецкого общества за гуманную смерть» развернул целую кампанию по этому поводу. Раз, мол, законодательство ЕС предусматривает право человека на самоубийство, то и в Германии оно у людей должно быть.- А оно что, предусматривает?
— Видимо, есть в законодательстве какая-то закорюка, шутка ли — там 80 тысяч страниц законов.
Кто бы мог подумать, что при нежданной-негаданной встрече с Мишей мы будем обсуждать тонкости ухода из жизни! Но его, чувствуется, этот вопрос сильно волновал.
— Я все боялся, что мне там слово дадут, — продолжал он. — В канун поездки со мной произошел случай. Дежурю по скорой. Вызов. Приезжаю. Больной без сознания, а два ассистента из службы спасения проводят ему закрытый массаж сердца. Я тут же велю подключить его к аппарату искусственного дыхания, дважды подключаю дефибриллятор, и сердечная деятельность появляется. Всех дел — пять минут. Но тут входят жена и зять больного и вручают мне его пациентенферфюгунг с отказом от реанимационных мероприятий. Я ассистентам: «Электрокардиограф!» Они подключают, и я показываю: видите — сердце работает! В больницу, говорю. Так что ты думаешь, родственники бумажкой размахивают и красавца того чуть ли не за ноги держат. А зачем, спрашиваю, вы вообще меня вызвали. Смерть, говорят, засвидетельствовать. А вот хрен вам, думаю. Плюю на них и с мигалкой и сиреной подлетаю к приемному отделению. Сую дежурному врачу кардиограмму, на ходу объясняя ситуацию. Пока родственнички подъехали да вбежали с угрозами, что за нарушение воли больного мне вовек не расплатиться, мужика уже в реанимации приводят в чувство. А через три дня его выписали.
— А жалоба?
— Я мужику этому все объяснил. С таким, как у тебя, рачком, говорю, живут еще лет 15-20. А сознание он тогда потерял от передозы. У него астма, вот со страху и пшикнул лишнего из своего ингалятора. Он был так счастлив, что документ тот при мне порвал.
— Так ты осуждаешь эвтаназию? — не могу я взять в толк.
— Когда я был молодой и категоричный третьекурсник мединститута, а слово это услышал случайно, оно мне даже понравилось. У нас дома в мучениях умирала бабушка. И мои родители, хорошие врачи, известные в городе люди, шли на невероятные кульбиты, чтоб достать ей простой промедол. Бабка страдает, кусает ночами подушку, чтоб не выть, родители от усталости серые. Вот я и думал, что это было бы и человечно, и справедливо: не мучиться самой и остальных пощадить... Но тут-то все не так! Тут человек всю жизнь платит огромные налоги, покупает страховки, чтоб в старости за ним выносили судно не родственники. На крайняк установят ему функциональную кровать и круглые сутки будут смотреть за ним, питать через зонд смесями, давать витамины и колоть обезболивающие.
— Все дело в том, с какого угла зрения смотреть, — продолжил рассуждения Михаил. — С одной стороны, как говорят иезуиты, не дай нам, Боже, испытать все то, что мы можем вытерпеть. С другой — все же много в идее эвтаназии от лукавого. Тут главное не то, как ты относишься к смерти. Главное — как относишься к жизни. Если как к чуду, ответ один. А немецкая медицина и общество исходят из другого тезиса — о «качестве жизни»: ну какое тут качество, когда человек в памперсах, трижды в день наркотики и ест через зонд?
— А ты, стало быть, за памперсы, наркотики и зонд?!
— Понимаешь, пройдет время, и это станет нормой, правилом хорошего тона — избавлять всех заранее от хлопот. А того, кто не захочет, будут порицать: вот, мол, какой гусь, пациентенферфюгунг не составил!
...Такой случился разговор в 2003 году, когда в России об эвтаназии еще ни сном ни духом. Но в сентябре 2016-го Татьяна Москалькова, омбудсмен по правам человека в России, высказалась по скользкой теме вполне определенно: «Мне кажется, это гуманно, если сам человек хочет уйти из жизни, не имея шансов на выживание, если он страдает и если его близкие и родственники с ним вместе пришли к решению прекратить эти страдания».
С Москальковой я согласна, хотя предвижу много контраргументов, среди которых главный: один Бог знает, когда кому пришло время. Но это, может, потому, что я атеист. В любом случае нас ждут жаркие баталии по главной теме жизни: пришло ли время умирать?
