Памяти иркутского издателя Геннадия Сапронова
Вчера в стенах «Российской газеты» прошла встреча «Байкал. Душа. Люди», где разговор шел о драгоценном уголке России и людях, его сберегающих. Вечер был посвящен памяти замечательного иркутского издателя Геннадия Сапронова.
Как входят в нашу жизнь друзья? Почему-то кажется, что если они настоящие, то мы никогда не можем вспомнить мгновение встречи — ты сразу оказываешься в половодье этой дружбы...
Кажется, впервые Геннадий по наводке Виктора Петровича Астафьева попросил меня о предисловии к книге военных повестей «Вернитесь живыми», которую сам составил к 60-летию начала войны «в благодарность родителям, вынесшим главное испытание века», как было написано в посвящении. Я в те времена почти ничего не знал о Сапронове, слышал, что он был некогда журналистом в Иркутске и в «Комсомолке», потом гонял машины то ли в Монголию, то ли из нее, пробовал себя в разных бизнесах и не отчаивался.
Его издательство поначалу тоже, вероятно, было «бизнесом». Первый опыт закончился поражением — «со товарищи» прокатили его, лишив тиража. Но Геннадий чему-то научился, издал много разной разности, набивая руку, пока не явился однажды замысел этой книги военных повестей. Она стала первым его успехом — и событием в издательской жизни.
Вероятно, он тогда впервые подумал о своей марке, о том, что пора принимать личную ответственность за каждую книгу и без страха писать: «Издатель Сапронов». Точно знаю, что у Геннадия расчета тут не было, а была затаенная любовь книжника — и чутье. Опыт работы с Астафьевым и военными повестями, когда надо было говорить с Носовым и Быковым, опыт проведения поэтических праздников, где верховодили громкий Евтушенко и тихий Анатолий Кобенков, стремительно вооружал и разнообразил его слух. Да ведь он и жил в Иркутске, а там вернейший камертон — В.Г. Распутин...
Я написал предисловие и к «Пролетному гусю» Виктора Астафьева — последней книге, которую, уже безнадежно больной, он успел подержать в руках и которой успел обрадоваться. А потом по Гениному настоянию согласился и на издание своей переписки с Виктором Петровичем, когда того уже не стало. Геннадий ломал мое сопротивление, потому что вернее слышал время и уже понимал, что прежние законы, по которым переписка должна была стать историей, дождаться часа, когда не заденет живых, уже не работали. И чутье не подвело его: «Крест бесконечный» (название Генино, и оно было прекрасно) выдержал три издания. Угадка радовала его, он гордился книгой, кажется, больше, чем я, и торопился представить ее в Красноярске, Москве, Иркутске.
Тогда в Иркутске я попросил Валентина Григорьевича, чтобы мы встретились втроем. А потом все уже просто летело. Это были лебединые издания Геннадия и его неизменного товарища, соработника, свершившего открытие в книжной графике и дизайне, Сергея Элояна. В них будто билось одно сердце, оттого и четырехтомник прозы Распутина, и его «Сибирь, Сибирь», и «Земля у Байкала» сразу становились издательскими событиями.
Сапронов с детской ненасытностью для каждой книги искал новые решения и технологии — в переплетах, шрифтах, полях. Не ради игры, а для того чтобы предельно подчеркнуть существо очередного издания. А уж какой ценой давались эти красота и мера и как сопрягалось художественное совершенство с хищными законами рынка — об этом знало только сердце издателя.
Это было бесконечное кружение со всеми остановками. Он вез по стране свои удивительные книги, заезжая в города большие и маленькие, без конца ширя круг встреч, — и уже скоро образовался целый остров людей, искавших их и жаждущих открыть, полистать, углубиться. А каким праздником для него была ежегодная выставка Non/fiction на Крымском Валу! Книжный океан, муравейник честолюбий, но читательская воронка вокруг островка «Издатель Сапронов» кружилась весело и неостановимо.
Мы возвращались вечерами к его неизменному редактору Агнессе Федоровне Гремицкой, радостные и усталые садились за рюмочку. Геннадий открывал книги, которые успел высмотреть у «соперников», искал применение лучшему в своих новых замыслах. А потом, чтобы ослабла пружина дня, читал нам только что купленного Георгия Кружкова с его иронической лирикой («Но розы Севера не страшны русской деве, особенно когда она живет в Женеве») или «митька» Сапегу с его русскими хайку («Заболею. Умру. А пока солнце, ветер, весна, трали-вали...»). И мы смеялись с ним до усталости, и не было в тот час людей счастливее нас, и нежнее друг к другу, и увереннее, что завтра мы издадим еще чего получше. А ведь были еще его литературные вечера «Этим летом в Иркутске» — как устные книги, как доверчивые беседы, как лаборатории мысли, когда театр собирался полон на разговоры о ремесле и художестве, о Пушкине и Гоголе, об Астафьеве и Колобове. Три лета радости и трудов, когда Гена держал «весло» этих бесед и правил к любви и единству.
...И вот не знаю, как перейти к последней странице жизни Геннадия. Это был его лучший замысел и лучшая книга. Летом 2009-го он запланировал экспедицию с Валентином Распутиным, Сергеем Элояном, съемочной группой студии «Остров» во главе с Сергеем Мирошниченко, с участием Красноярского педагогического университета имени Астафьева.
Предстояло пройти по Ангаре сначала от Иркутска до Братска и Усть-Илимска, где жизнь худо-бедно (часто и худо, и бедно) все-таки устраивалась и распутинская Матера была горьким, но уже зарубцевавшимся воспоминанием. А дальше пересесть на катера и пройти от Усть-Илимска до Кодинска по ложу затопления будущей Богучанской ГЭС, где Матере только предстояло тонуть. Где 200-300-летние села ждали большой воды и торопились, торопились проститься со своей домашней историей, памятью, родовыми кладбищами и самой жизнью. Наверное, это были самые тяжелые две недели в жизни участников поездки.
Геннадий хотел видеть рождение книги от самого зачатия. Книгой были сами встречи с усталыми и уже равнодушными ко всему жителями давно перевезенных деревень до Братска. И резкие диалоги с начальниками Братской и Усть-Илимской ГЭС. Лоции, фото- и киноматериалы, плач старых людей и нетерпение молодых, высокомерие высокого руководства и хлеб-соль местных начальников, еще надеющихся на чудо. И с надеждой глядящие на нас берега, и прекрасные даже в угасании умирающие, пустеющие деревни, и ненаглядные облака и травы, кресты кладбищ, и всякое провожавшее нас окно...
Жизнь становилась прошлым прямо на наших глазах. Как великая старуха Анна из распутинского «Последнего срока», учившая дочь, как «обвыть» ее по-человечески, мы прощались с обреченными селами: Кежма, родима матушка, Едарма, Кеуль, Недокура... И чувствовали себя неблагодарными детьми, и сердце рвало болью.
Геннадий глядел во все глаза, снимал, торопился ввязаться во все диалоги, выпрашивал по деревням старые фотографии. Он вынашивал книгу, он был печален и счастлив, если такое соединение возможно.
Мы расстались в Красноярске, договорившись на будущий год пройти остаток Ангары до Енисея, уже предчувствуя, что мир будущей книгой можно если не образумить, то хотя бы задержать его падение. Я вернулся в Псков обдумывать дневник поездки. Через день мне позвонил Сергей Элоян и, захлебнувшись слезами, сказал: «Гена умер».
Нельзя было даже закричать, чтобы понять это. Надо было только так же умереть.
Мы еще надеялись удержаться, продолжить экспедицию, но скоро стало ясно, что он был ее сердцем и, когда сердце остановилось, умер и замысел. Теперь нашим сопротивлением стала память о нем. И книги, книги. Их света и победы уже не отменить.