НИКОЛАЙ НЕКРАСОВ
1821 - 1877
Глядя на предсмертный портрет Некрасова работы
НИКОЛАЙ НЕКРАСОВ
1821 - 1877
Глядя на предсмертный портрет Некрасова работы Крамского, трудно поверить, что поэту, изображенному немощным старцем в возрасте почти отца Зосимы, не исполнилось еще и шестидесяти. Поэт умирал в чудовищных муках - ему был сделан боковой вывод из прямой кишки, и страдания его были неутишаемы никакими лекарствами. Судьба оказалась немилостива к нему, а он заслуживал снисхождения хотя бы за то, что чувствовал страдания других людей, как мало кто на земле, и вдобавок был раздираем страданиями собственными - и духовными, и физическими.
Некрасов был возблагодарен тем, что стихами его зачитывались еще при жизни, а после смерти - тем, что над его могилой во время речи Достоевского, сказавшего, что Некрасов по своему таланту не ниже Пушкина, послышались выкрики: "Выше, выше Пушкина!"
Ни за что бы Некрасову не представить, что на стадионах будут висеть лозунги из его пошло перефразированных строк: "Спортсменом можешь ты не быть, но физкультурником - обязан!" А если бы Некрасов мог вообразить что-либо подобное ГУЛАГу, вряд ли бы он написал гордые строки: "...дело прочно, Когда под ним струится кровь..." История показала, что кровь ничего не скрепляет, а только разрушает.
Как рассказывал Достоевский, Некрасов исповедовался ему "со слезами о своем детстве, о безобразной жизни, которая измучила его в родительском доме". В 1838 году, обманув отца обещанием, что едет поступать в Дворянский полк, 17-летний Коля удрал в Петербург, пряча за пазухой полтораста рублей, неохотно выданные ему. "Я питался, как заяц, капустным листом, Вспоминал петербургские ночи Некрасова", - через век написал Виктор Боков о своих послелагерных скитаниях сталинского времени. Сам Некрасов, вспоминая о петербургском полуголодном существовании, признавался, что "дал себе слово не умереть на чердаке". Он зарабатывал репетиторством, писал под диктовку, спал в ночлежках...
Он стал защитником униженных и оскорбленных, борцом против крепостничества, редактором оппозиционного журнала, но в то же время, как ему постоянно тыкали в глаза, неисправимым барином, сибаритом, книжным дельцом. Он и сам сознавал, что два разных человека, противоборствуя, жили в его душе. Он был не только смелым политическим и социальным проповедником, но и беспримерно смелым исповедальным поэтом:
Что враги? пусть клевещут язвительней.
Я пощады у них не прошу,
Не придумать им казни мучительней
Той, которую в сердце ношу!
Это - постоянная гражданская самоказнь, а в личной жизни самопытки, невольно переходящие в пытки ревностью любимой женщины, впрочем, тоже пытавшей и себя, и его. Это - вынужденное заигрывание с властью, чтобы не потерять журнал и заодно возможность высказываться в журнале против нее. Это - чувство униженности от презрительно-подозрительного отношения высших чиновников к его попыткам снискать их благоволение и вместе с тем брезгливость юных максималистов, считавших каждый шаг навстречу власти предательством народа. Однако Максимилиан Волошин считал подобную кажущуюся психологическую дисгармонию Некрасова чуть ли не подарком небес: "Личность Некрасова вызывала мои симпатии издавна своими противоречиями, ибо я ценю людей не за цельность, а [за] размах совмещающихся в них антиномий".
Некрасов был первым поэтом, который вослед Кольцову начал писать о крестьянстве сочным языком самого крестьянства. Порой невозможно понять, где в некрасовских стихах проблескивают подобранные им в траве-мураве самоцветы фольклора, а где его стихи фольклором становятся. Вспомните хотя бы знаменитый запев "Коробейников". Или главку из "Крестьянских детей", печатавшуюся в хрестоматиях под заглавием "Мужичок с ноготок". А разве шедевр передвижничества - "Тройка" Перова не кажется тоже главой из этой поэмы, только написанной не чернилами по бумаге, а маслом по холсту?
Неслучайно Ахматова так определила главное в Некрасове: "Я думаю, что любовь к народу была единственным источником его творчества". Народ не был для него безличным символом поклонения, а был Ориной, матерью солдатской, Дарьей, замерзшей от убийственного дыхания мороза, строителем железной дороги с "колтуном в волосах", крестьянскими детьми, прижавшимися глазенками к щелям сарая. Кто еще так писал о русских женщинах, как Некрасов: "...Коня на скаку остановит, В горящую избу войдет!" Через столетие эти строки убийственно перефразировал Наум Коржавин: "Но кони - все скачут и скачут. А избы горят и горят". Но тот же Некрасов горестно замечал на лицах воспетых им крестьянок "Выраженье тупого терпенья И бессмысленный, вечный испуг". И он же был способен на самое беспощадное осуждение: "Люди холопского звания - Сущие псы иногда: Чем тяжелей наказания, Тем им милей господа". Некрасов не впал в заблуждение, свойственное народникам, видевшим в народе некоего монолитного идола, исполненного неизреченной мудрости.
После неудачного каракозовского покушения на Александра Второго во главе следственной комиссии с неограниченными карательными полномочиями поставили палача Польши - генерала Муравьева-вешателя. Одного за другим арестовывают литераторов как якобы "вдохновителей покушения" - Курочкина, Минаева, Слепцова, Лаврова... Судьба некрасовского журнала "Современник", да и самого Некрасова, висела на волоске. Вот какой стихотворный набросок, с отвращением не только к другим, но и к самому себе, был найден в его черновиках: "В эти злые преступленья Все замешаны гуртом, Кроме подлости, спасенья Мы не чаяли ни в чем. Время гнусного бесславья, Поголовного стыда, Бездну нашего бесправья Мы измерили тогда". Но, видимо, бездну нашего бесправья в некрасовские времена мы измерили все-таки не до конца. Это как будто написано наперед и о психозе 37-го года, и о расправе с "космополитами" в конце 40-х - начале 50-х, и о "деле врачей-отравителей" в 52-м, и о диссидентских процессах в 60-х, и о нынешних безнаказанных заказных убийствах и повальном разграблении страны. К несчастью, некрасовские строки: "Бывали хуже времена, Но не было подлей" остаются современными.
Страшась потерять последний оплот либерализма - свой журнал, Некрасов прочел в Английском клубе оду Муравьеву-вешателю. У генерала эта ода вызвала лишь надменную усмешку, а столькие соратники и поклонники отвернулись от оступившегося поэта! Не надо забывать, что Некрасов был самым читаемым и почитаемым поэтом в России, а собратья по профессии этого не прощают. Он был самым нелюбимым поэтами поэтом. Поэтому-то они иногда так возмущенно радовались каждому его оступку. А как неинтеллигентно обошелся с Некрасовым один из самых утонченных русских интеллигентов - Владимир Соловьев: "...Святыню муз - шумящим балаганом Он заменил и обманул глупцов". Но разве Блок был глупцом, когда из некрасовского "Что ты жадно глядишь на дорогу?.." развил целую музыкальную тему в своей поэзии? И так ли уж глуп был один наш современник, который признался: "Все к Некрасову тянет, к Некрасову, Ну а он - глубоко-глубоко..."!
Некрасов заслужил любовь будущего тем, что его порывы были чисты, а его нечеловеческий гражданский труд, его поэтические свершения были искуплением его человеческих слабостей. Заслужим ли ее мы?
НОЧЛЕЖКА
Илье Рудяку
Ночлежка ты, ночлежка,
о чем средь лютой тьмы
скрипишь ты, как тележка,
набитая людьми?
Ты вся в грязи, как в тесте.
Ты - храм, где правит вошь.
Хотя стоишь на месте,
сама, как вошь, ползешь.
Ночлежки вы, ночлежки,
кунсткамеры Петра,
вы - горькие насмешки,
а после вас - петля.
Убьют или посадят:
на выбор две беды.
"Зато у нас писатель!" -
в ночлежке все горды.
Здесь тараканы с квасом,
но от души зато.
Фамилии Некрасов
не слыхивал никто.
Откуда он, синюшный,
по прозвищу "шкилет"?
Где отморозил уши,
прозрачные на свет?
Отец его - помещик.
Сын стал отцу немил,
был вроде как помешан -
помещиков клеймил.
Готовый хоть на плаху,
неведомый пока,
он был за неуплату
в ночь изгнан с чердака.
И он поплелся, бедный,
валясь в метели с ног,
туда, где всадник медный
был тоже одинок.
И вьюнош под копыта
приткнулся, не скуля,
и задремал забыто
в ногах у скакуна.
Ладонь, как разломилась,
и вместо медяка
в нее легла, как милость,
грязнущая,
худущая,
промерзшая, но ждущая,
но все-таки теплущая рука.
Не меценат придворный, -
полштофа предложив,
возник слепец притворный
и подмигнул: "Ты жив?"
Так преподав науку
спасаться хоть в чуму,
как подаянье, руку
дал нищий - нищему.
Был тот веселый нищий
клопами закален,
и для поэта нишей
ночлежку сделал он.
В ней примостясь неловко,
поэт писал внапряг,
что просят, под диктовку
неграмотных бродяг.
Здесь повод был прекрасный
все боли изболеть.
Не может быть напрасной
любая исповедь.
"Я - беглый. Из острога...
Засужен слишком строго -
Бог знает почему...
Сынок, где адрес Бога,
чтоб написать ему?" -
"Отец, там писем залежь..." -
"Так что ж, я зря убег?" -
"Не знаю". - "Что ж ты знаешь?" -
"А то, что я не Бог".
Лишь здесь дошло до Коли,
что в исповедях тех
одно словцо "Доколе?"
встречалось чаще всех.
Кнуты, потом дреколья -
двуликая беда.
О, русское "Доколе",
ты - наше "Навсегда".
В частушках, колыбельных
на все искал ответ
всех болей коробейник,
ночлежки той поэт...
Натреплют, кто бездарен,
что был он врать мастак,
что был картежник, барин...
Все так, и все не так...
Нет высших или низших,
пока во все века
есть милостыня нищих -
грязнущая,
худущая,
уж ничего не ждущая
и все-таки теплущая рука.
Россия, мать-ночлежка,
куда по ямам дней
ты катишь, как тележка?
Слепцам оно видней.
Все вновь не в лад, некстати.
Где справедливость, честь?
Зато всегда писатель,
ну, хоть один, да есть.
РАЗМЫШЛЕНИЯ У ПАРАДНОГО ПОДЪЕЗДА
Отрывок
Выдь на Волгу: чей стон раздается
Над великою русской рекой?
Этот стон у нас песней зовется -
То бурлаки идут бечевой!..
Волга! Волга!.. Весной многоводной
Ты не так заливаешь поля,
Как великою скорбью народной
Переполнилась наша земля, -
Где народ, там и стон... Эх, сердечный!
Что же значит твой стон бесконечный?
Ты проснешься ль, исполненный сил,
Иль, судеб повинуясь закону,
Все, что мог, ты уже совершил, -
Создал песню, подобную стону,
И духовно навеки почил?..
1858
СТРАШНЫЙ ГОД
(1870)
Страшный год! Газетное витийство
И резня, проклятая резня!
Впечатленья крови и убийства,
Вы вконец измучили меня!
О любовь! - где все твои усилья?
Разум! - где плоды твоих трудов?
Жадный пир злодейства и насилья,
Торжество картечи и штыков!
Этот год готовит и для внуков
Семена раздора и войны.
В мире нет святых и кротких звуков,
Нет любви, свободы, тишины!
Где вражда, где трусость роковая,
Мстящая - купаются в крови,
Стон стоит над миром, не смолкая;
Только ты, поэзия святая,
Ты молчишь, дочь счастья и любви!
Голос твой, увы, бессилен ныне!
Сгибнет он, не нужный никому,
Как цветок, потерянный в пустыне,
Как звезда, упавшая во тьму.
Прочь, о, прочь! - сомненья роковые,
Как прийти могли вы на уста?
Верю, есть еще сердца живые,
Для кого поэзия свята.
Но гремел, когда они родились,
Тот же гром, ручьями кровь лила;
Эти души кроткие смутились
И, как птицы в бурю, притаились
В ожиданье света и тепла.
1874
СЕЯТЕЛЯМ
Сеятель знанья на ниву народную!
Почву ты, что ли, находишь бесплодную,
Худы ль твои семена?
Робок ли сердцем ты? слаб ли ты силами?
Труд награждается всходами хилыми,
Доброго мало зерна!
Где ж вы, умелые, с бодрыми лицами,
Где же вы, с полными жита кошницами?
Труд засевающих робко, крупицами,
Двиньте вперед!
Сейте разумное, доброе, вечное,
Сейте! Спасибо вам скажет сердечное
Русский народ...
1876