- Игорь Владимирович, как вы относитесь к цифре 70?
-То, что мне исполняется 70 лет, это ни в какие ворота не лезет. Казалось, все еще впереди, и вдруг 70! Господи Боже мой, думаю я, как такое могло произойти со мной?
- А вы представьте, как бывший альпинист, что покоряете очередную вершину, и все сразу станет на свои места.
- Как бы потом не скатиться с этой вершины кубарем... (Смеется).
- Я думаю, в вашей жизни много всего было, и летали, и падали, а потом вставали и добивались своего.
- Бог ведет нас по жизни, но и возможность выбора тоже предоставляет. Стоит человеку ошибиться в выборе, как тут же у него начинаются проблемы, и вот он уже идет не по той дороге. При рождении в нас многое закладывается, и доброе, и злое. Кто-то ожесточается под влиянием обстоятельств, а кто-то нет. Например, Владик Заманский прошел и тюрьму, и лагерь, но это нисколько не повлияло на его характер. Знаете, какая кличка у него была в театре? Гуманист.
- А вот по поводу вас в театре говорят, что вы один из самых принципиальных и бескомпромиссных людей.
- Ну, знаете, бескомпромиссность не всегда приводит к хорошим результатам, иногда стоит избегать резких решений. У меня на это порой не хватало мудрости и гибкости, и потому я наделал много ошибок в своей жизни.
- Вечная игра - это ваш способ жизни?
- Это не способ жизни, а выражение себя через творчество. Ибо каждый человек пытается реализовать заложенные в нем способности. Кто-то выражает себя в том, что делает замечательную мебель, шьет красивую обувь, одежду и так далее.
- У вас какое-то особое отношение к Михаилу Булгакову, что вы ставили подряд в "Современнике" и "Кабалу святош", и "Дни Турбиных"?
- Михаил Афанасьевич всю жизнь писал об интеллигенции, и это мне близко, поскольку я считаю: мир двигают люди интеллектуального труда. Своими новыми идеями и изобретениями именно они преображают жизнь и потому являются солью земли. В "Кабале святош" Булгаков поднимает одну из самых главных проблем для творческого человека: противостояние художника и власти. А это уж точно моя тема.
- За свою жизнь вы много играли исторических фигур: Карла Маркса, Сталина, Свердлова. Это напрягало вас или вы к ним относились так же, как к другим персонажам?
- Скажу вам честно, играя Свердлова на сцене "Современника" в спектакле "Большевики", я думал о нем неправильно и сейчас бы изобразил его совсем по-другому. Меня сбило то, что Свердлов был главным противником Сталина, который никогда бы не поднялся на вершину власти, если бы Свердлов не умер в 1919 году. Поэтому он мне казался несколько другим, его нелюбовь к Сталину и ранняя смерть ввели меня в заблуждение. Семья Свердловых вся была талантливой. Недаром с его отцом, простым гравером в Нижнем Новгороде, дружил Горький. И когда брат Якова заболел туберкулезом, Горький взял его за границу. Дал ему фамилию Пешков. Впоследствии генерал Пешков стал героем Франции и личным другом де Голля.
- Ну, в отношении-то Сталина вы не могли обманываться?
- Этого товарища я изучил досконально, можно сказать, влез в его звериную шкуру. Помню, когда съемки "Под знаком Скорпиона" закончились, режиссер сказал мне: "А мы документальную хронику в фильм вставили". "Да ты что, с ума сошел, - возмутился я, - вы подумали, в какое положение меня поставили?" - "Не волнуйся, ты все настолько точно делаешь, что противоречий между хроникой и твоей игрой не возникает". И правда, когда потом смотрел весь фильм целиком, мне казалось, не я играю. К примеру, идет хроника, и в стык к ней показывают игровые куски, но я не вижу разницы между собой и реальным Сталиным. Может быть, роль удалась мне так потому, что я слишком ненавидел отца всех народов...
- Наверное, с Пестелем у вас тоже были сложности. Ведь он хотел не только низвергнуть царя, но и уничтожить его.
- Да, Пестель предлагал кровавый путь, настаивал на устранении всей царской семьи. Но неизвестно, что бы сделали декабристы, придя к власти, решились бы пролить кровь или нет. Личности-то все были крупные. Я изучал протоколы допросов декабристов. Николай I был очень умным и весьма изощренным человеком, он так ловко и незаметно всех подкупал, что заговорщики раскалывались.
- Кажется, эту роль в "Декабристах" играл Олег Ефремов?
- Да. Причем играл замечательно. Да и вообще, он был удивительным партнером. Мы с ним часто играли вместе.
- Но почему тогда вы не ушли за ним во МХАТ?
- Вы считаете, что я должен был уйти?.. Не ушел, потому что, на мой взгляд, он совершал большую ошибку. И тогда так считал и теперь. В те годы во МХАТе ничего значительного создать было невозможно. Слишком был официозный театр, где большую роль играла партийная организация. Я знал это, так как после окончания школы-студии МХАТа два года проработал в нем. В "Современнике", по крайней мере, можно было хоть что-то создавать, так как иногда разрешали ставить то, что нигде не разрешалось.
- Игорь Владимирович, почему после ухода Ефремова из "Современника" стали говорить, будто он разваливается и уже не тот. Кто распространял эти слухи?
- Критика, которую я считаю чудовищной, за редким исключением. Меня поражает клановость в ней, но еще больше поражает то, как можно было не заметить, что Галина Волчек 30 лет руководит этим театром, и все эти 30 лет сплошные аншлаги, успех во всех странах, где мы побывали. В Америке, где почти тридцать лет не было русского театра на Бродвее, нам дали возможность выступить там, придумали новую номинацию за иностранный спектакль и вручили эту премию нам. А перед этим в Сиэтле мы играли два спектакля - "Крутой маршрут" и "Три сестры" в течение месяца и двадцати дней, где каждый вечер зрители засыпали нас цветами, как на балете.
- Итак, вы не пошли за Ефремовым, остались в том театре, который создавали вместе с ним и Галиной Волчек. Неужели за все эти годы вас не пытались перетянуть в другие коллективы?
- Пытались. Меня несколько раз приглашал к себе Юрий Петрович Любимов, с которым всегда были добрые отношения. Но по своей эстетике это не мой театр, хотя его спектакли мне нравятся. К тому же со многими актерами Таганки я дружил. Тот же Высоцкий часто бывал в моем доме. В самый сложный для Володи период, когда его всюду запрещали, "Современнику" удалось пробить песни Высоцкого в спектакле "Свой остров". Учил я их с голоса, так как музыку Володя сочинял, а записывать не умел.
Порой у меня возникали мысли об уходе, но когда начинал раскладывать пасьянс из имеющихся театров, то понимал: уходить некуда, все равно в "Современнике" лучше. Я мог, наверное, уйти к Марку Захарову, но опять же это другой театр, непривычный мне. Может быть, если бы я откликнулся на предложение Анатолия Эфроса и сыграл в его постановках, моя жизнь сложилась бы по-другому, но этого не произошло, и поэтому гадать тут нечего.
- Мне кажется, вы прекрасно сошлись с Римасом Туминасом, когда репетировали "Играем... Шиллера!"
- Надеюсь, Римас еще поставит спектакль в нашем театре, и мы продолжим наш роман. Несмотря на свою склонность к символическому театру, он психологически глубоко разбирал с нами каждую роль.
- В связи с Туминасом я вспомнила историю с "Макбетом" другого литовского режиссера Йонаса Юрашаса, где вы репетировали заглавную роль, но премьера так и не состоялась. Спектакль закрыли снизу, то есть сам коллектив не захотел показывать его на публике. Как могло такое произойти?
- Тот способ игры, который предлагал Юрашас нашим артистам, показался слишком трудным и непривычным, и они испугались, не захотели рисковать. Я же виноват в том, что не настоял, чтобы спектакль показали хотя бы несколько раз на закрытых просмотрах. С другой стороны, мне неудобно было это делать, могли подумать, будто я хлопочу за себя. Жаль, конечно, что я не сыграл Макбета, а до этого и с Сирано не совсем повезло.
- Как не повезло? Ведь Евгений Евтушенко посвятил вашему Сирано стихи.
- В первом издании это посвящение было, а потом он снял его. В театре пьесу "Сирано де Бержерак" специально брали для меня, чтобы я играл заглавную роль, но в это время Ефремов выдвинул теорию, что, мол, хватит приглашать чужих режиссеров, надо выращивать своих. Сам он ставить Ростана не хотел, и тогда я от закипающей злобы сказал: "Давай я поставлю". После этого заказал новый перевод Юрию Айхенвальду, договорился о декорациях с Борей Мессерером, но Ефремову не понравилось условное оформление. Пришлось долго убеждать и его, и художественный совет. После чего Олег сказал: "Кваша так убедительно говорит, что я считаю, ему надо довериться". А в период выпуска спектакля у меня была такая тяжелая личная история, что я попросил Ефремова закончить постановку. Он согласился, но в результате получился эклектичный спектакль, сделанный в четыре руки.
- Вы не хотели бы его снова возобновить?
- Нет. А зачем?
- Ну ведь зачем-то вы возобновили с Гафтом "Балалайкин и Ко", сделанный Товстоноговым в начале 70-х годов?
- Нам показалось, что этот спектакль сегодня зазвучит особенно современно.
- Да, вы правы, он звучит современно, но как-то не стыкуется с вашим суждением, будто интеллигенция - соль земли, поскольку Салтыков-Щедрин обвиняет ее в продажности.
- Одно другому не мешает, так как интеллигенция не бывает однородной. А Гоголь, когда писал "Ревизора", он, что, выходит, писал от ненависти к России? Да нет, как раз от любви, хотя там и действуют монстры. Салтыков-Щедрин очень точно попадает в национальный характер, национальную особенность, поэтому и оказывается живым сегодня.
- Тогда почему наша интеллигенция оказалась на обочине?
- А как она может быть в центре? Мне смешно, когда некоторые художники говорят, что теперь они любят власть.
- Но ведь вы пошли защищать Белый дом в 1991году?
- Пошел. Боялся, что к власти придут люди с трясущимися руками и опять насильно потащат нас в "светлое будущее". Поймите, не может художник воспевать существующую власть, не может по своей природе, так как должен быть всегда впереди, звать к совершенству. Ведь искусство - оно от Бога, значит, и художник должен стремиться вверх, видеть свет в конце тоннеля, идти туда. И потом, какая бы сегодня демократия ни была в стране, мое поколение, ваше и предыдущее все равно психологически остается homo sovetikus, и поэтому свободными чувствовать себя не могут. Для этого должно пройти время.
- Но ведь нынешнюю молодежь нельзя назвать homo sovetikus.
- В Библии сказано: "Отцы ели виноград, а на зубах у детей оскомина". Хотя на молодежь я надеюсь, и на своих внуков тоже.
- Может быть, на эту тему вам и поставить спектакль?
- Какой? Назовите, с радостью поставлю.
- Например, "Гамлета", но не Шекспира, а Бориса Акунина.
- Попробую прочесть, хотя его хваленый фандоринский цикл оставил меня равнодушным. Я вам скажу честно: режиссурой надо заниматься постоянно, а не эпизодически, как я.
- С нынешним кино какие у вас складываются отношения?
- Они трудные. Раньше я, дурак, отказывался, вот теперь и выпал из обоймы. Правда, тут недавно снялся в новом фильме Худякова, и сценарий, - такой, знаете, человеческий: про жизнь, про любовь, и режиссер отличный, и Вера Глаголева вместе с Игорем Костолевским замечательно играют. А в феврале должны начаться съемки другого фильма, но пока не буду о нем говорить, поскольку я, как все актеры, суеверный человек.
- Ну вот, а вы говорите - все прошло. Все только начинается. Мы поздравляем вас с юбилеем и надеемся, что когда-нибудь позовете нас на свою постановку, и мы увидим вас и в кино, и на сцене любимого вами "Современника" в новых ролях.