У соседки-массажистки - однокомнатная квартира и пьющий муж-физкультурник. Этого достаточно,
У соседки-массажистки - однокомнатная квартира и пьющий муж-физкультурник. Этого достаточно, чтобы считать жизнь неудавшейся. Если бы не сын. Процитируешь ему строчку, он помолчит и скажет: "Это из "Бега времени" Ахматовой. Посвящается Мандельштаму". С таким говорить - только комплексы плодить.
А сегодня у "ботаника" случился серьезный кризис - он расстался с подружкой. Причина не скрывается, поскольку разрыв окончателен и обратной силы не имеет.
- Прикинь, она не знает, кто такой Довлатов!
- Ну и что, я тоже не знаю, - вклинивается физкультурник.
- Ты, - отвечает "ботаник", - не в счет, родителей не выбирают.
Я его понимаю. Когда я впервые открыла Довлатова, все время ходила с улыбкой до ушей. И цитировала беспрестанно. "Ты что, учишь его наизусть? - спрашивали меня. - Это же не Библия, чтобы читать в любую свободную минуту". Но когда сын во время выяснения отношений заявил: "Интеллигент хамит только начальству", - я поняла: дело тут в самой "консерватории", как сказал бы другой классик...
Выпускной класс, на носу экзамены, а я всю ночь пишу рассказ. Назвала "Дама с прибабахом". То, что рассказ стоящий, - никаких сомнений. Проблема в другом: не слать же рукопись - не солидно. И я печатаю его одним пальцем на дедовском "Ундервуде". "Ундервудъ" дореволюционный, но модернизированный: каретка заменена на широкую, на каждой клавише, кроме кириллицы яналиф, татарская латиница 1930-х. Неверное движение - эта дура мчится до упора с неумолимостью гидравлического пресса!.. В общем, ручной работы вышло, как в вышивке крестиком.
Через пару месяцев получила из Ленинграда фирменный конверт со своим рассказом и подробным письмом. Отзыв положила на стол и ходила кругами, боясь прочесть. Краешком глаз вычленила подпись. Какой-то Сергей Довлатов.
Письмо было неплохое. Объективно даже хорошее. Со мной разговаривали, как со взрослой, вполне доброжелательно, даже бережно. На этой ноте мне объясняли, что рассказ - полное барахло, но "есть, определенно в этом что-то есть!". И еще что-то про чувства. В нем завораживала тональность. Выбрасывать такое было жалко, и я в смятении тех самых чувств запрятала его так далеко, что и при обыске не найти.
Искать это письмо по-настоящему я принялась, когда довлатовский голос с радиостанции "Свобода" сделался житейской потребностью. А в августе 1990-го, привычно настроив "Спидолу", услышала совершенно потерянного Петра Вайля: Довлатов умер. Два часа назад. В машине "скорой помощи", которая застряла в пробке на нью-йоркском мосту. Вайль был последним, кто говорил с ним, он почти плакал и почти каялся: "...Настораживало некое подведение итогов. Он словно диктовал свою литературную иерархию. Лучший поэт - Иосиф Бродский. Лучший прозаик - Куприн... У него был инфаркт, он об этом догадывался, хотя сделал вид, что верит в диагноз: цирроз печени. "Цирроз-воевода дозором обходит владенья свои", - мрачно пошутил он..."
Нет, он не мог! У него же день рождения на носу...
Гранин ему как-то объяснил: "Есть такая щель между совестью и подлостью. Вот в эту щель и надо проникнуть". А Довлатов размышлял: "Не знаю, где советские писатели черпают темы. Все кругом не для печати..."
Первое ощущение от его четырехтомника - хочется прыгнуть в высоту. В школе мой личный рекорд был метр двадцать пять. Казалось, теперь без труда возьму полтора. С тех пор время от времени перерываю шкафы вверх дном - а вдруг? Чего не бывает: завалилось, зацепилось, смешалось...
Если бы тогда, еще при жизни его, я знала, что он родился в моем родном городе - Уфе!.. Собственно, ничего бы это не изменило, просто как приятно об этом знать! Тем более что в его детстве была одна невероятная деталь, которая установила ему планку парадоксальности, прямо вполне в духе Зощенко. Мать везла его по городу в коляске, а какой-то странный прохожий попросил у нее разрешения... ущипнуть младенца (?!). Как оказалось, это был сам Андрей Платонов, как раз в тот момент эвакуированный в Уфу. На новом месте у него немедленно свистнули чемодан с рукописями, и автор "Котлована" бродил по городу сам не свой.
Его автобиография - самая короткая и вместе с тем самая полная из всех существующих писательских автобиографий.
"Черные дворы... Зарождающаяся тяга к плебсу... Мечты о силе и бесстрашии... Похороны дохлой кошки за сараями... Моя надгробная речь, вызвавшая слезы Жанны, дочери электромонтера... Я умею говорить, рассказывать...
1952 год. Я отсылаю в газету "Ленинские искры" четыре стихотворения. Одно, конечно, про Сталина. Три - про животных...
23 апреля 76-го года. Раннее утро. Спят волнистые попугайчики Федя и Клава. С вечера их клетку накрыли тяжелым платком. Вот они и думают, что продолжается ночь. Хорошо им живется в неволе..."
На следующий день после этой записи он решил уехать, но эмигрировал только в конце 1979-го со всей семьей: "У нас были разнообразные претензии к советской власти. Мать страдала от бедности и хамства. Жена - единственная христианка в басурманской семье - ненавидела антисемитизм. Крамольные взгляды дочери были незначительной частью ее полного отрицания мира. Я жаловался, что меня не печатают".
Чаще всего я перечитываю его повесть "Ремесло", самый финал "Невидимой книги": "Вот и закончена книга... Дерево не может быть плохим или хорошим. Расти, моя корявая сосенка! Да, не бывать тебе корабельною мачтой! Словом, а не делом отвечаю я тем, кто замучил меня. Словом, а не делом!"
Как это естественно для человека, который написал в своем дневнике: "Самое большое несчастье моей жизни - гибель Анны Карениной!"
А сосенки, конечно же, растут. Целые рощи "ботаников", для которых самым большим в жизни несчастьем стала гибель Сергея Довлатова.