Михаил Плетнев сыграл два концерта, громких своей негромкостью
«Теперь все играют на рояле хорошо» – эти слова Антона Рубинштейна, конечно, сказанные с усмешкой (смысл: ремесленников много – артистов мало), почему-то неизменно вспоминаются на фортепианных вечерах Михаила Плетнева. Очевидно, от противного: слушая такую точную и простую (в высшем смысле этого слова) игру, определенно не впадешь в иронию. Не то что НЕ ВСЕ играют так хорошо – у кого еще найдешь это сочетание совершенства исполнения с атмосферой строгости, чистоты, доверительности?
В этом отношении каждая рояльная программа Михаила Васильевича – на вес золота. А ведь было время, лет шесть, когда мы оказались этого лишены – то ли музыканта не устраивало качество сегодняшних роялей, то ли он, со свойственным ему демонстративным отсутствием пафоса, говорил: знаете, неохота…
К счастью, уже почти шесть лет – вновь «охота». Да как: сыграны главные фортепианные концерты Чайковского, Рахманинова, Равеля, многие сольные программы… На днях, 29 и 30 января, в Филармонии-2, расположенной на юго-западе Москвы, Михаил Васильевич, опять-таки со своей вызывающей простотой, явил публике принципиально антиблокбастерную программу – Фа минорный концерт Баха и До минорный – Моцарта. Музыку, в которой не громкость и виртуозность, а чистота звука, стиля, помыслов – определяющее условие исполнения.
Здесь важно все – и то, что Филармония-2, а не парадный зал имени Чайковского. И то, что две одинаковые программы подряд – чтобы побольше публики их послушало, ну и, предполагаю, чтобы перфекционист Плетнев во второй вечер смог устранить те микроскопические, ему одному заметные зазубринки, которые, возможно, прокрадутся в первое исполнение.
На разогреве за пульт Российского национального оркестра встал дирижер Константин Хватынец. «Итальянская сюита» Стравинского и 35-я симфония Моцарта прозвучали аккуратно, но несколько бескровно. Моцарт лишился своей полетности, а Стравинский – русской удали, которая и в этом неоклассическом сочинении, конечно, есть и должна проступать сквозь классические внешние контуры мотивов XVIII века.
Все переменилось во втором отделении, когда к роялю, пюпитр которого стал и дирижерским пультом, вышел Плетнев. Фа минорный концерт Баха частенько относят к репертуару 8-летних пианистов: технических сложностей никаких, зато музыка такая, будто ее ангел напел. Только у современных младенцев она редко звучит убедительно: слишком искушены, чтобы их устами глаголила истина. Плетнев вернул ей сногсшибательную простоту. Может быть, даже чересчур облегчил фразы и закруглил их ну совсем Рафаэлевым штрихом. А во второй части, непринужденно играя одной рукой, а другой облокотившись о рояль и показывая темп, улетел в совершенно бесплотное пианиссимо – в то время как эту вдохновенную песню без слов все же, мне кажется, хочется именно петь, а не шептать. Но ведь слушал же зал! И слышал – музыкант заставил аудиторию затаить дыхание…
Точно так же, будто со старинной акварели, глянул на нас плетневский Моцарт. В звуке, показалось мне, была даже какая-то сверх-моцартовская, чуть ли не шопеновская нежность. В каденции первой части – ни малейшего намека на бравуру, а наоборот, возврат к графике баховских инвенций. Притом – никакой стилистической пестроты, тем более фальши. Великие ведь универсальны, и в Моцарте есть предчувствие Шопена, как в Бахе – предвосхищение Моцарта, что помог почувствовать Плетнев.
А как тепло, по-семейному им с оркестром музицировалось! Похоже, сказалась и особая рассадка, когда первые пульты скрипок расположились так близко к роялю, что вполне можно было вообразить их подыгрывающими пианисту какой-нибудь голос на клавиатуре. Разумеется, до такого не дошло: точность текста священна, но случись подобное, мне кажется, это не выглядело бы панибратством в атмосфере настоящей дружественности.
И, разумеется, бис – Экспромт соль-бемоль мажор Шуберта. То же почти теряющееся вдали пианиссимо. Но неожиданный «курсив» и «жирный шрифт» в кадансах. И огромная темповая свобода, иногда до полной остановки в главных цезурах этой маленькой, но стоящей многих симфоний музыкальной поэмы.