Даром, что ли, Николай Васильевич родился в День шутника 215 лет назад?
Растиражированная формула «Все мы вышли из гоголевской шинели» (есть еще вариант «из-под шинели») — одна из самых загадочных. Толком даже неизвестно ее первородство. Одни приписывают этот, говоря по-сегодняшнему, мем Белинскому, другие — Достоевскому. Есть еще версия, что максима вышла из-под пера французского дипломата и критика Эжена Мельхиора де Вогюэ, который, рассуждая о страданиях маленького человека у Федора Михайловича в «Бедных людях», сформулировал: «Все мы вышли из гоголевской „Шинели“, справедливо говорят русские писатели, но Достоевский иронию своего учителя заменил сильным чувством, заражающим читателя».
Хотел ли этим самым француз сказать, что Гоголь не сильно трогает душу? И да и нет. Предстающий в финале призраком в генеральской шинели, с пудовыми кулачищами, а при жизни низенький, лысоватый, нелепый и терпящий насмешки коллег коллежский асессор Акакий Акакиевич как-то не слишком настраивает на гуманизм — альфу и омегу родной словесности. Даже обстоятельства появления на свет незадачливого Башмачкина описаны так, словно это недобрый повод позубоскалить. «Покойница матушка, чиновница и очень хорошая женщина» не знала, как следует окрестить ребенка. В календаре попадались странные имена: Трифилий, Дула, Варахасий, а потому пришлось назвать младенца Акакием в честь отца.
Обреченный уже самим именованием даже не на скромную долю, а на цветистую нелепицу и драматический финал, этот «маленький человек» рождает смешанные чувства на протяжении всего текста. Брезгливость, сожаление, недоумение — и где-то совсем по краешку жалость, причем за этот эмоциональный компот тебе самому всякий раз становится стыдно.
«Для воспитанного литературой россиянина герой „Шинели“ обретает онтологическое (бытийное. — „Труд“) звучание, — писали литературоведы в диссертациях. — Это герой-тестер, позволяющий читателю оценить гуманизм собственной души, меру человечности и способности покаяться, если эта мера окажется недостаточной». Ну-ну...
А философ и публицист Дмитрий Галковский предложил еще более диковинный ключ к образу — через замену слова «шинель» на еще более сакральное — «Бог». Я попробовала — вышла крутейшая чертовщина. «Да-с, — сказал Петрович, — да еще каков Бог. Если положить на воротник куницу да пустить капишон на шелковой подкладке, так и в двести (рублей. — „Труд“) войдет».
Работавший и мысливший на стыке конкурирующих (особенно в его родной Малороссии) религиозных традиций, православия и католичества, Гоголь-Яновский задавал духовные головоломки, миксовал общественное с мистическим. «Социально уязвимый» оборотень Башмачкин — один из тех головокружительных парадоксов, которые и составляют силовое поле гоголевского наследия. Норовящая перевернуться бричка Чичикова, сожженный третий том «Мертвых душ», отданный на растерзание многоликому аду Хома Брут...
Ведь кто такой этот семинарист? Великий грешник, продавший душу дьяволу злодей? Да самый обыкновенный человек, но от «несметной силы чудовищ» его не спасают ни чтение Писания, ни крестные знамения, ни «добрые христиане». Люди сотника отлично знают, что Панночка служит Сатане, но всеми правдами и неправдами толкают бурсака читать молебен у гроба ведьмы. Они ненавидят своего случайного гостя — может быть, сами с дьяволом заодно? Да нет, скорее просто хотят уважить «руководство».
И в этом весь Гоголь, мешавший высокое с низким, эсхатологию — с табелью о рангах. Не только «Выбранные места из переписки с друзьями», но и ряд статей писателя рисуют ироническую картину небесной иерархии, переходящей в и-ерархию чиновничью, государственную, имперскую. По этой лестнице, согласно Гоголю, текут токи обожания, почти что божественной любви: «Полная любовь не должна принадлежать никому на земле. Она должна быть передаваема по начальству, и всякий начальник, как только заметит ее устремленье к себе, должен в ту же минуту обращать ее к поставленному над ним высшему начальнику, чтобы таким образом добралась она до своего законного источника, и передал бы ее торжественно в виду всех всеми любимый царь самому Богу». Так и хочется воскликнуть: Гоголь и сегодня живее всех живых!
Современники квалифицировали гоголевский макабр как прежде всего сатиру. И не от него ли, от Гоголя, столько тончайшей, едва уловимой жути в юморесках советских авторов? Даже безобидный на первый взгляд юмористический рефрен про раков «Вчера большие, но по пять, а сегодня маленькие, но по три» отдает заговором-потешкой на каком-нибудь деревенском карнавале. Не говоря уж про стишки-пирожки или белую мышь в греческом зале. Зачем мышь, почему белая? Как тут не вспомнить зловещий, сулящий беду сон Городничего про двух крыс: «Пришли, понюхали — и пошли прочь».
Феномен «гоголевости», «особого писательского сознания, существовавшего между двумя мирами в режиме самоубийственной вдохновенности», вывел писатель и автор лучшей на сегодняшний день «Гоголианы» Владислав Отрошенко. В одном из наших с ним интервью он очень точно сказал: «То, что Гоголя нет на Земле уже более полутора веков, не имеет значения. Силовое поле или, если так можно сказать, гравитация гоголевской души остается актуальной, наличной. Из сферы ее притяжения выйти без потерь и деформации психики очень трудно».
И возвращаясь к Белинскому. Под «выходцами» из гоголевской шинели он имел в виду впрямую поколение разночинцев, но, конечно, далеко не только его. Гоголь придумал Россию как ландшафт, чего не успел сделать Пушкин. Олицетворяющие семь смертных грехов помещики, мечущийся между ними трикстер Чичиков, «антихрист» Хлестаков, социально ничтожный «маленький человек», за которым просматривается Божья правда, парадоксально равновелики героям античной драмы. На переднем ее плане Акакий Акакиевич вырисовывает свои любимые закорючки в канцелярии. На дальнем, чудовищно повторяя движения его рук, кто-то огромный шьет полотно общей судьбы.