Алла Евгеньевна Туманова (урожденная Рейф) - одна из этих шестнадцати. Сейчас живет в Канаде. Но когда приезжает на родину - все пережитое неизбежно всплывает заново...
- Алла Евгеньевна, как все это было: что за борьбу вела ваша "подпольная" организация?
- Какая там борьба! На счету у нашей организации с громким названием "Союз борьбы за дело революции" никаких реальных действий не было - одни разговоры да желание убедить других, что надо противостоять произволу. Мы были, по сути, детьми - наивными и полными решимости спасти мир. А каким мы видим этот "спасенный мир" - и объяснить не смогли бы.
- Вы сами-то как стали "подпольщицей"?
- Меня в "Союз борьбы" привел мальчик, в которого я, школьница, была влюблена, - один из тройки "организаторов" - Женя Гуревич. Он так красиво говорил о свободе, его глаза горели таким "робеспьеровским" пламенем, что стоило ему однажды сказать мне: "Ты, конечно, с нами?" - и я не раздумывая, согласилась. На сходке мне довелось поприсутствовать один раз. Там как раз был принят "Манифест", который я на свою беду собственноручно переписала. Эта копия, несколько книг Ленина и Сталина с моими пометками на полях да еще мой девичий дневник и стали главными "уликами" на суде.
- Арест явился для вас полной неожиданностью?
- Тот день, вернее, ту ночь никогда не забуду: до сих пор, нет-нет, да и приснится. Отец находился в командировке, дома только мама, я и младший брат. Мы уже спали, когда раздался нетерпеливый звонок - и вошло сразу несколько человек в штатском. Даже мысли не было, что пришли именно за мной. Привезли в Лефортово, поместили в камеру-одиночку. И пошел "конвейер"...
... Утро в тюрьме начинается ночью. Только привели с ночного допроса - поспать-то не успела, - как уже резкий окрик: подъем! Не могу пошевельнуться, сковывает страх, что снова - допрос. Перед глазами плывет лицо следователя, одутловатое, взгляд колючий. Приблизившись вплотную твердил: "Какую преступную работу вы вели в троцкистской организации? Признавайтесь!.." И я признавалась, признавалась, потому что понимала: спорить, отрицать даже самое нелепое обвинение - бесполезно.
Однажды следователь ошеломил меня вопросом: "Когда и как вы собирались убить члена правительства?" Сначала даже не поняла, о чем это он. Убить? Я? Кого? Оказывается, самого Берия! Следователь положил передо мной лист бумаги и потребовал, чтобы я нарисовала... план его дома. Конечно, я знала, где обитает всесильный Лаврентий Павлович - ведь мы жили на той же улице Качалова. Хорошо помню особняк, охраняемый таинственными личностями, мимо которого всегда старалась прошмыгнуть побыстрее. Но нарисовать план дома... Тупо беру карандаш и веду две линии - улицу, на которой прошла вся моя жизнь - до пересечения ее с Садовым кольцом. Под крик - "Ну, рисуй, террористка, - где вход, где выход!". Все. Со мной истерика. Не помню, как увели...
Это тянулось бесконечно. Месяц за месяцем, менялись следователи, повторялись допросы, очные ставки. Больше всего меня мучило одиночество. Я мечтала о лагере, как о спасении - как бы худо там ни пришлось, а все же с людьми. Пожалуй, из всего, что потом пришлось пережить, самыми мучительными были эти 15 месяцев в одиночке. Скорей бы суд...
- Но суд вынес вам необычно суровый приговор - 25 лет. Такого срока вы вряд ли ожидали?
- Не поверите, но мне, да и всем нам, встретившимся на суде, почему-то вообще казалось, что все самое плохое уже позади. И когда я услышала, что трое - Боря Слуцкий, Владлен Фурман и Женя Гуревич - приговариваются к расстрелу, то просто перестала воспринимать дальнейшее. Глаза уперлись в спины сидящих впереди ребят-смертников, и свои 25 лет я восприняла вообще без эмоций. Осознала потом: 25 лет - четверть века! Сколько же мне будет, когда я выйду на волю? Если бы не смерть Сталина...
- Но пять лет в воркутинском лагере - все равно немало. Как там реагировали на весть о смерти тирана?
- В нашей жизни это было небывалым событием. Все были полны надежд на пересмотр приговоров, освобождение. Передавали друг другу новости с Большой земли: выпустили "врачей-убийц", потом - Берия арестован... Я получала обнадеживающие письма - родители хлопотали о пересмотре дела. Лагеря таяли на глазах. Но бюрократическая машина с трудом справлялась с непривычной миссией, и до нас очередь дошла не сразу. Потом привезли в Москву и еще долго, находясь в заключении, пришлось ждать пересмотра дела.
Только 25 апреля 1956 года, уже после XX съезда партии, наконец вышли на свободу - 13 из 16 членов юношеской организации. Что касается троих расстрелянных, то им (какое кощунство!) расстрел был заменен на десять лет заключения. Вот такая "милость": мертвым отменили смертный приговор...
- А какое решение приняли в отношении остальных?
- Сначала половинчатое: прежний приговор "по вновь открывшимся обстоятельствам" был отменен, и дело в этой части (по ст. 58-1а и 58-8) прекращено. Но нас не реабилитировали, а лишь амнистировали и лишь 30 лет спустя, когда я уже жила в Канаде, мне с оказией пришел спецпакет - справка о полной реабилитации.
- Но так или иначе это означало свободу.
- Не забуду выход нашей троицы (я с двумя подругами-сокамерницами) из тюремных ворот и первые шаги по московским улицам. Мы шли к центру и не узнавали столицу. Была середина дня, нарядная толпа текла непрерывным потоком, люди переговаривались, смеялись, кто-то нес цветы, кто-то целовался в скверах. И на этом фоне - мы, три "зэчки": Таня и Галя с котомками, в ватниках, я - в пальтишке, из которого давным-давно выросла, с потертым чемоданчиком в руках. Но, думаю, мы были счастливее всех - мы знали цену свободе.