Юлий Ким: «Каждый мой спектакль – притча, легенда, сказка»

Знаменитый бард – о любимых жанрах, людях и местах на земле

Завтра в «Московской оперетте» — премьера главного проекта этого театра на грядущие несколько лет: мюзикла «Граф Орлов». Автором стихов, на которые написал музыку композитор Роман Игнатьев, стал прославленный бард Юлий Ким. О том, что для бывшего советского диссидента — песенное творчество и отчего ему больше не хочется писать на политическую тему — наш разговор.

— «Граф Орлов» — далеко не первая ваша работа в мюзикле. Чем тронула эта история?

— Идею взяться за сюжет о загадочной красавице, объявившейся в Европе в 1770-х годах и назвавшей себя дочерью императрицы Елизаветы Петровны, то есть претенденткой на русский престол, о том, как по приказу Екатерины II граф Орлов заманил ее в Россию, где самозванку посадили в Петропавловскую крепость, ставшую ее могилой, мне подсказал руководитель «Московской оперетты» Владимир Тартаковский. Исторический в своей основе сюжет, замечательный по драматизму, издавна привлекал авторов и был очень хорошо размят в русской литературе, от Данилевского до Радзинского. В частности, прекрасная пьеса «Царская охота» получилась у Леонида Зорина, по ней снял великолепный фильм Виталий Мельников. Но простора для новых авторов осталось довольно: история полна тайн, и на главный вопрос, интересовавший Екатерину, — кто самозванка на самом деле — ответ получен так и не был. Были догадки, будто она — дочь берлинского трактирщика, она сама утверждала, что своих родителей не помнит, что ее воспитывали в Персии, потом послали на учебу в Европу. Никаких документов о ее происхождении, кроме завещания Елизаветы Петровны, явно поддельного, при ней не имелось. Но меня как драматурга больше всего увлекло даже не это, а отношения героини с графом Орловым. Исторический граф, выполняя задание Екатерины II, сблизился с «Елизаветой», разыграл влюбленность, заманил на русский корабль, который и доставил самозванку в Петербург. Был ли он увлечен ею по-настоящему? История свидетельствует об обратном: Алексей Орлов быстро забыл «княжну», найдя в жизни много других утех. Но для художника этот поворот не столь привлекателен, как если предположить, что, затеяв политическую игру, граф влюбился по-настоящему. Тогда его история из интриги превращается в личное предательство. Именно так решили Зорин в пьесе, Радзинский в романе. И я пошел по этому пути, но мне хотелось, чтобы история выглядела особенно трагически и остро. Для этого надо было довести чувства с обеих сторон до высокой степени искренности. Наш Орлов в конце остается с безутешным сознанием собственной неисправимой вины, и спектакль заканчивается безысходным монологом человека, который никогда не сможет сам себя простить. Иная у нас и княжна — не холодная авантюристка, а увлекающаяся натура, живущая романтическими утопиями. Оказавшись в тюрьме, своего Алешу она не презирает и ненавидит, как у других авторов, а продолжает любить, только жалеет за слабость. Мне кажется, это сильнее, чем у предыдущих разработчиков сюжета.

— Мне до этого вашего рассказа казалось, что мюзикл для вас — чисто коммерческое предприятие, а душу вы выражаете в песнях и стихах. Но выслушав этот горячий монолог, понимаю, что по крайней мере сюжет «Графа Орлова» для вас больше, чем способ заработать себе на жизнь.

— «Не продается вдохновение, но можно рукопись продать», — сказал Александр Сергеевич. Или, говоря чуть по-другому, проданная рукопись не исключает вдохновения. Все свои гениальные оперы и Моцарт, и Россини сочиняли по заказу за хорошие гонорары.

— В тематике между вашими песнями и мюзиклами много общего. Этакое взрослое мальчишество: тираны, пираты, гусары... Не есть ли это способ продлить детство и заслониться от свинцовых мерзостей жизни?

— В чем вы правы — я человек театральный, и каждый мой спектакль — своего рода притча, легенда. Или антипритча, антилегенда, но все равно — сказка, фантазия. Мир гусаров и пиратов действительно очень увлекателен. Когда сочиняю пьесы, всегда смотрю в сторону Евгения Шварца. Только слово «мальчишество» я бы заменил на «романтизм». Это качество свойственно всем натурам от мала до велика в высокой степени. Все серьезные художники — романтики, все ходят вокруг да около несбывшейся мечты, разлад между желаемым и действительным — конфликт каждого художника, и это не мальчишество, а источник вдохновения. Хотя определенная доля озорства в такого рода творчестве — вещь совершенно необходимая, и тут я многому научился у своего друга, великого режиссера, недавно нас покинувшего — Петра Фоменко. Вот что, вероятно, вызывает у вас впечатление мальчишества. Ну, я знал одного адмирала, который, собирая на застолье своих 70-летних коллег, говорил: мальчишки собрались!

— В общении с людьми песни мне доводилось встречать полярные взгляды на роль этого жанра в жизни общества. Например, Алексей Кортнев, чья песня «Шла Саша по шоссе» звучала на политических митингах, считает эту роль значительной, а Олег Митяев, на чьи песенные фестивали съезжаются десятки тысяч людей, настроен скептически, приводя в пример то, как кулуарно выбрали гимн грядущей сочинской олимпиады: общество отдельно, песня отдельно...

— Думаю, Леша гораздо ближе к истине. Олег ведь сказал не о песне, а об организационных моментах... «У народа, у языкотворца», пользуясь словами Маяковского, и у отдельного человека существует глубокая психофизическая потребность выражать свои чувства в песне. Простейшая иллюстрация — фан-толпы, которые собирают Юрмала или Славянский базар. Не переводятся любители рок-, джазовой песни. Наконец остаются наши нетленные барды, которые сами не прочь пококетничать насчет того, что их жанр умер, — при том, сколько фестивалей русской песни проходит, даже если выйти за пределы России: в Германии ежегодных два, в Америке три, в Израиле один — Сахновка (раньше он назывался Дуговка). Даже в Швейцарии есть, где наших эмигрантов очень мало, но много специалистов, работающих по длительным контрактам. И те 150 человек, что собираются на свой слет на лугу в Альпах, для тамошних мест не менее значительная аудитория, чем 250 тысяч на Грушинском... Так было всегда: «Что-то слышится родное в грустной песне ямщика» и добавим, не только в грустной. Может быть, Олег Митяев еще имел в виду то, что политическая роль песни падает? Ну так это лишь одна из ее ролей, правда, доведенная Александром Галичем до такой кульминации, что это стало незабываемой страницей в истории жанра. Сегодня один Тимур Шаов отваживается работать в этой области, хотя не все у него выходит ровно.

— Для огромного процента людей песенная потребность удовлетворяется текстами типа «целуй меня везде, восемнадцать мне уже».

— Тут ничего не попишешь, ширпотреб — накладной расход всякого искусства, он существует не только в песне, но и в так называемой художественной прозе — посмотрите, чем на 90 процентов засеяны прилавки книжных магазинов: однодневными детективами и дамскими романами. Кстати, почему-то и в детективе количество авторов-дам в полтора раза больше, чем мужчин, я недавно подсчитал... Правда, были полосы в жизни европейской музыкальной культуры, когда и ширпотреб отличался высокой художественностью: что есть опера «Кармен», как не высокий образец «низкого» жанра?

— Вы сами в последнее время практически оставили область социальной песни.

— У меня потребность в ней исчезла в начале 90-х годов: именно тогда я сочинил свою последнюю песню названного рода. У меня ведь тоже было достаточно однодневок — когда сегодня просят исполнить какие-то из них, я не все и вспоминаю, а многие безнадежно устарели. Например, песенка 66-го или 67-го года «Обыск» малопонятна сегодняшней публике, потому что сама ситуация, о которой в ней говорится — у человека на шмоне изымают Набокова, Авторханова, Солженицына, — в наши дни невозможна: все, что тогда было крамолой, теперь лежит в свободной продаже. Но я ее пою — именно с той целью, чтобы молодой слушатель узнал, в какой обстановке мы жили. А некоторые песни сегодня неожиданно наполняются свежим содержанием. Был у меня, например, «Адвокатский вальс» — о защитниках диссидентов в 1960-е. Там есть четверостишие: «Судье заодно с прокурором плевать на детальный разбор, им лишь бы прикрыть разговором готовый уже приговор». Ну так это — точная программа нашего Хамовнического, или Басманного, или Московского городского суда: то, что меня сегодня ужасно удручает, потому что правоприменение Уголовного кодекса осталось на уровне брежневского времени. Я, прожив 75 лет, не дожил и вряд ли доживу до поры, когда этот позор в России закончится... И еще — почему мне не хочется писать сатирические вещи: инициатива перешла к другим. В начале 90-х это были наши журналисты, а затем — Игорь Иртеньев, Витя Шендерович... Не успеешь написать какую-то строчку, как видишь: то же самое, но острее уже написано Димой Быковым.

— Я видел рекламу ваших книг в интернете, там любопытное примечание: с этой книгой чаще всего спрашивают «Что делать» Чернышевского... Вы в народном интернет-сознании ассоциируетесь с изрядно забытым сегодня революционным демократом!

— Объяснить этот феномен совершенно не берусь. Ну разве лишь тем, что в какой-то части нашего общества сложилось представление обо мне как о диссиденте, который не только сочинял песни, стихи и пьесы, а участвовал в правозащитном движении (такое действительно было в 1960-е годы. — «Труд»). И мои крамольные песни, которых всего десятка два с половиной, наверное, у них остались в памяти больше, чем все, что я насочинял дальше для кино и театра.

— А так никакого особенного духовного родства с Николаем Гавриловичем у вас не наблюдается?

— Нет. Скоро пойду смотреть спектакль «Дар» по Набокову, где как раз речь о Чернышевском. Может быть, что-то общее и разыщу.

— Каждый человек, посвятивший себя бардовской песне и вошедший в нее позже Окуджавы, не мог не испытать его влияния.

— В поле обаяния этого человека и его искусства побывало не одно поколение. Но сказать, что он решительным образом повлиял на мое творчество, не могу. Хотя есть у меня и посвящение, и подражание ему. Вот Митяев, мне кажется, — это мощная разработка лирического Визбора, здесь влияние оказалось глобальным и благотворным. Но я не очень силен в лирической теме, собственно лирических песен и стихов от первого лица у меня крайне мало. Мои пристрастия — немножко в другой среде: как человеку театральному, мне нравится пробовать разные интонации, имитации, пародирование. Сочиняя песенную пьесу про московские кухни, я сознательно подражал Булату, Галичу, Высоцкому, в меньшей степени — Визбору. Поскольку эти четыре интонации господствовали на московских кухнях 60-х... Сам я впервые узнал об Окуджаве в 60-м году. Только что попал по распределению учительствовать в камчатский поселок, за год насочинял там по меньшей мере пятнадцать песен, был переполнен ими и впечатлениями о Камчатке. Когда услышал на чьей-то магнитофонной пленке песни Булата, посмотрел на них свысока. Тем более что эти ранние вещи — «Из окон корочкой несет поджаристой», «За что вы Ваньку-то Морозова», «Отворите двери» — еще выдержаны в русле тогдашней дворовой городской песни. А уже когда вернулся в 62-м году в Москву и послушал его дальнейшие вещи, где зазвучала сильная лирическая нота, тут осталось развести руками. Хорошо помню один творческий вечер конца 60-х, где в первой половине песни Булата пели другие, а во второй — он сам. Были очень сильные исполнители — в частности, Сережа Никитин, но когда зазвучал голос Окуджавы, все отошло на задний план, потому что это была его совершенно непередаваемая манера, волшебная интонация.

— А он как-то выражал свое отношение к вашему творчеству?

— У него есть два стихотворения, посвященных мне. Вот строки из одного, 1986 года:

Ну чем тебе потрафить, мой кузнечик,

Едва твой гимн пространство огласит?

Прислушаться — он от скорбей излечит,

а вслушаться — из мертвых воскресит...

Какой струны касаешься прекрасной,

что тотчас за тобой вступает хор,

таинственный, возвышенный и страстный

твоих зеленых братьев и сестер?

Какое чудо обещает скоро

слететь на нашу землю с высоты,

что так легко в сопровожденьи хора

так звонко исповедуешься ты?

Ты тоже из когорты стихотворной,

из нашего бессмертного полка.

Кричи и плачь, авось твой труд упорный

потомки не оценят свысока.

Поэту настоящему спасибо,

руке его, безумию его

и голосу, когда взлетев до хрипа,

он неба достигает своего.

— Вы живете на два дома, в Москве и Иерусалиме. Наивный вопрос: где лучше?

— И там, и там житье совершенно разное. Относительно быта — комфорта хватает всюду, тем более человек я нетребовательный, и моя замечательная супруга обеспечивает достаточный для нас обоих уровень удобства жизни. Ивритом я не овладел, но та часть Иерусалима, где находится наша небольшая квартира, утыкана русскими магазинчиками, рядом с нами их целых два, в 10 минутах ходьбы еще один. А вот в отношении социального комфорта у Израиля явное преимущество. Там нет чувства, которое не покидает меня здесь, что надо постоянно быть готовым к отпору либо от милиции, либо от неспровоцированной агрессии со стороны неуравновешенных граждан. В России уличная толпа почему-то заряжена потенциальной агрессией. На всех лицах — озабоченность, чего я совершенно не видел ни в Израиле, ни в Америке. Люди все время к чему-то стремятся, но не к светлому будущему, а за какой-то ускользающей от них добычей. Странно, правда? Это было понятно в советское время, когда магазины стояли пустыми, но психологически это в наших гражданах осталось. Мне в здешней толпе неуютно, хотя никаких эксцессов лично со мной не было, но я постоянно о таких случаях читаю либо слышу. Несколько лет назад сын моей жены от ее предыдущего брака шел с приятелем, им встретилась разгоряченная толпа тинейджеров, и в одну секунду их избили. Без всякого основания. Может, потому что они шли с гитарами. Гитары уцелели, но когда ребята пришли домой, их лица были окровавлены...

— В Израиле вы написали очень смешные стихи: «С гулькин нос страна моя родная, мало в ней лесов, полей и рек, но другой такой страны не знаю, где так счастлив русский человек».

— Я вам объясню метафору. Вспомните, что нам внушали, начиная с пионерского возраста: мы живем в окружении врагов, надо быть постоянно начеку, готовиться отдать жизнь за родную партию... Кстати, сегодня слова изменились, но суть осталась — нас пугают масонским или госдеповским заговором, враждебностью всего остального мира... От этих благоглупостей нормального человека с души воротит. Но удивительно — все эти угрозы обретают совершено реальное значение в Израиле: эта страна действительно находится в окружении врагов уже в течение 60 лет, там война как началась в 1947 году, так по сути не кончилась, из Газы или с юга Ливана летят минометные снаряды, проникают террористы. Страна наводнена молодыми людьми обоего пола в форме и с автоматами, они пользуются беспрекословным всеобщим уважением и любовью, служить в армии считается честью, я не раз сам слышал, как молодые люди просились в самые опасные районы... Притом будничное настроение израильского общества — отчетливо оптимистическое. Все живут очень энергично, постоянно находят поводы для радости. Полно праздников — национальных, религиозных, корпоративных. Жарят шашлыки, поют... Почти нет пьяных.

— Израиль и вправду вам теперь — «страна моя родная»?

— У меня несколько мест на земле, к которым чувствую родственную привязанность. Главные три из них — в России: Калужская область, Москва и Камчатка. Ну, с Москвой ясно, на Камчатке я служил три года, потом несколько раз наезжал. В городе Малоярославце Калужской области провел отрочество, со второго по седьмой класс. Вне России это — туркменский город Ташауз, где я прожил с 8 по 10 класс, ужасно туда тянет, но никак не попаду: канули в прошлое вольные времена Советского Союза, когда можно было спокойно купить билет и в приличных условиях доехать. Один мой знакомый, у которого там родня, рассказывает, что добирается в Ташауз с жуткими препятствиями, всюду взятки — либо нашим погранцам, либо их. В вагоне разбиты окна, не работает туалет... Но, наверное, в будущем году все же туда съезжу. И конечно, Израиль тоже стал родной землей. Там я, понятно, провожу времени меньше, чем в России — основной круг моей деятельности и друзей остался здесь. Но в Израиле я похоронил свою первую жену, излечил собственную онкологию, обрел новых друзей.

— И участвуете в издании русскоязычного «Иерусалимского журнала». Но вот любопытно: в советское время вы высмеивали Союз писателей РСФСР, руководство которого пыталось разделить писателей на чисто русских и русскоязычных. А сегодня в Израиле сами оказались русскоязычным — не коробит?

— Ой, какой смешной вопрос! (Хохочет.) Вы меня застали врасплох. Я и думать об этом не думал! Как пел Высоцкий, «там — на четверть бывший наш народ», особенно много наших в интеллигентной среде. Понятно, что я не израильский писатель. Хотя нет, и израильский тоже, формально даже вхожу в Союз писателей Израиля — просто по факту своего проживания и работы в редколлегии «Иерусалимского журнала». Местная тема получила свое отражение и в моих сочинениях: у меня несколько очерков и песен про Израиль... С другой стороны, про ту же Камчатку у меня — куча очерков и песен. Так что считать себя израильским писателем по преимуществу или тем более исключительно я не могу. Был и остаюсь русским стихотворцем и драматургом.

— Нет ли у вас родни с другой стороны глобуса — в клане руководителей Северной Кореи?

— (Хохочет.) Родство, может, и найдется, но дело в том, что Ким — одна из самых распространенных фамилий в обеих Кореях. По частоте она уступает, кажется, только фамилии Ли. Среди Кимов, насколько знаю, существует восемь кланов или по-корейски — поев. Корейцы из Кореи меня всегда спрашивают, какого я поя, но до сих пор не знаю четкого ответа. Может быть, из того же, к какому относится и правящая династия Кимов, но я это не выяснял и не собираюсь. Хотя, может быть, упускаю какую-то выгоду? (Смеется.)

— Ведь это еще одна ваша родная земля — по крайней мере родина предков.

— Какие-то связи даже начали восстанавливаться, когда реабилитировали папу (отец Юлия Кима был расстрелян в в Советском Союзе в 1938 году. — «Труд»). Мы познакомились с папиными родственниками, но длительных отношений, к сожалению, не завязалось. В Южной Корее я был. Произошло это при участии Анатолия Рыбакова, чья книга — то ли «Тяжелый песок», то ли «Дети Арбата» — имела большой отклик в корейской культурной среде. Они его пригласили и у себя в стране спросили — нет ли в России еще выходцев из Кореи, пишущих по-русски (поскольку уже знали Анатолия Кима, моего однофамильца). Рыбаков вспомнил обо мне. Году в 2004-м мы с Лидой туда слетали, пробыли 10 дней в Сеуле. К сожалению, больше почти никаких мест этой сказочной страны увидеть не удалось, кроме музейной этнографической деревни в окрестностях столицы. Очень понравилось.

— А Северная Корея никак не проявляла интерес?

— Один раз, и то не сама страна, а московское корейское землячество, которое на нее ориентировано. Они задумали благотворительный концерт в пользу соплеменников и пригласили меня принять участие. Мы пришли с сестрой, и она мгновенно потерялась в огромной толпе корейцев!

— Вы много ездите по стране. Каково ваше ощущение: она движется к возрождению или к закату?

— Нет, никакого заката! Капитализм шагает по стране семимильными шагами, хотя не всегда попадает на твердое место — то в лужу, то в болото, то в навоз... Сильное впечатление произвел в 2010 году мой любимый Петропавловск. Для меня это был седьмой визит на Камчатку, для Лиды — первый. Однажды друзья привезли нас на обзорную точку, и мы увидели сказочной красоты Авачинскую бухту, на берегах которой террасами расположены улицы Петропавловска. Город состоит в основном из унылых, как казармы, пятиэтажек. Но, во-первых, разные районы раскрашены в разные цвета. А во-вторых, над этим однообразием парят яркие пятна властно вторгшегося капитализма: там торговый центр, тут развлекательный, где-то еще спортивный — построены из новейших материалов, по современным технологиям... И посреди, на одном из холмов — собор Петра и Павла, очень красивый...

— Но не увидим ли мы скоро этот прекрасный край отколотым от России и примкнувшим к азиатским «тиграм»?

— Чтобы ответить, надо глубоко знать вопрос, чем похвастаться не могу. Хотя читал статьи, где панически говорилось, что скоро весь Дальний Восток от нас отколется... Я был на китайских рынках в Хабаровске, Благовещенске. Торговцев там действительно много. Но не больше, чем кавказцев в Москве. Приезжие по-восточному умны и понимают, что есть масса способов проникновения в страну, помимо военного отъема территории. В Благовещенске меня поразила простота связи русского и китайского берегов. Через Амур ходит речной трамвайчик, любой благовещенский, заплатив 1200 рублей за визу, садится на него и переезжает в соседнее государство, а там уже стоят супермаркеты, по-русски всюду написано: добро пожаловать...

— Есть у вас такие строчки, за которые не жалко отдать все остальное творчество?

— Есть стихи, где в сжатом виде сформулирована та или иная важная мысль. Есть драматические сцены, подобных которым я ни у кого не читал — например, мне очень нравится, как я поработал с драматургией «Графа Монтекристо». До сих пор с наслаждением вспоминаю, как эти 13 книг Дюма умял в два часа сценического времени. Это была интересная работа. Но сказать, что отдам за них все остальное? Нет.

— А какое из виденных вами мест на земле — самое прекрасное?

— Сразу в памяти возникает масса пейзажей, но все вытесняет пустынный камчатский берег. Я там однажды остался ночевать — и был оглушительно красивый закат с переливами красок — сиреневой, нежно-желтой, нежно-зеленой, голубой, фиолетовой... И все это пересекалось горизонтальным багровым столбом дыма от тлеющий тундры. Невероятная красота!