Взгляд на московскую Олимпиаду из 34-летнего далека
Весной 1980-го я служил в одной из подмосковных частей ПВО, когда по «солдатскому телеграфу» прошла новость: для обслуживания предстоящей Олимпиады выделяют несколько тысяч солдат и курсантов. Поскольку наш полк постоянно участвовал в парадах и смотрах, мимо нас эти мероприятия точно не пронесут...
Слухи, как обычно, оказались верными. Вскоре нам перед строем объявили: половина полка командируется на «Парадку». Так я оказался среди 17 тысяч военнослужащих, которых поселили в огромном палаточном городке. Сегодня здесь раскинулся элитный жилой комплекс, а в те годы «Парадка» означала кусок земли между Хорошевским шоссе и Ленинградским проспектом, стыдливо отмеченный на московских картах белым пятном. Территория бывшего аэропорта имени Фрунзе. Здесь же, возле метро «Полежаевская», под вывеской «Военное ателье» находилось ГРУ (Главное разведуправление Генштаба), больше известное как «Аквариум».
Мне повезло попасть в ту часть олимпийского контингента (5 тысяч бойцов!), что обеспечивала «художественный фон» на церемониях открытия и закрытия Игр. Остальным 12 тысячам предстояло стоять в оцеплении (разумеется, в штатском), разносить мороженое, проверять билеты. Почему этим должны заниматься военнослужащие, нам объяснили в первый же день: Олимпиада – слишком серьезное дело, чтобы доверять ее штатским вахлакам.
Жизнь на «Парадке» – это вам не казарменная рутина. Во-первых, нам разрешили немного отпустить волосы, чтобы «на людей были похожи». Во-вторых, на политзанятиях вместо ленинских статей про потребкооперацию мы конспектировали барона Пьера де Кубертена, а это пахло диссидентством. А главное, мы прикоснулись к большому искусству. Каждый день начинался с репетиции на специально построенной «под Лужники» площадке. На вышке восседал наш бог, царь и воинский начальник – режиссер Лев Немчик, вещавший в мегафон команды. Пять тысяч воинов были вооружены цветными флажками, веерами и манишками.
У каждого была карточка, где указывалась твоя персональная роль в каждом эпизоде: номер картинки, цвет флажка, действие. Для удобства карточки мы вешали на спину сидящего впереди соседа. Режиссер командовал, я открывал голубой веер, мой сосед – красный, но что при этом получалось, мы, конечно, не могли представить. Большое видится на расстоянии... Каждый из нас был лишь одной из 5000 ячеек гигантского цветного панно. Сегодня это бы назвали пикселем, но тогда таких слов в нашей лексике не было.
Режиссер в минуту откровенности признал, что делать «фон» с вольными людьми чертовски тяжело, вот с солдатами – одно удовольствие. Впрочем, и нам доставалось на орехи. Немчик умудрялся в считанные секунды определять с высоты, кто допустил ошибку. «Ряд 17, место 23! – неслось с вышки. – Ты какой цвет держишь?! Так твою перетак!» Как-то на «Парадку» заявилась делегация жителей с Ленинградского проспекта. «Вы извините нас, – обратилась тетка-активистка к режиссеру, – мы понимаем, что вы делаете очень важное дело, но у нас же маленькие дети, а у вас такие громкие динамики... По вашей милости весь детсад матерится!»
Потом нас везли в настоящие «Лужники», где мы привыкали к рабочим местам. На поле вовсю репетировали танцоры и спортсмены, а мы продолжали шлифовать свои картинки – их было больше двух сотен. Мое место располагалось под самым факелом. На площадке вокруг олимпийской чаши репетировали девчонки в греческих туниках. Они изнывали от жары и бесконечных дублей, а солдаты, одичавшие от воздержания, ерзали при виде стройных фигурок, едва прикрытых древнегреческой одежкой. В сторону факела неслись восторженные улюлюканья, самые отчаянные забрасывали «гречанок» похабными записочками.
А еще нас гоняли испытывать на прочность новые спортивные объекты. Привозили на конноспортивный комплекс в Битце или гребной канал в Крылатском, загоняли толпами на новенькие трибуны и командовали: «Сесть – встать!». Мы топали из всех сил, а строители прислушивались и приглядывались. Пару раз во время наших упражнений раздавался предательский треск конструкций, но, к счастью, обошлось без аварий. А строители укрепили «узкие места».
Чем меньше оставалось до открытия, тем серьезнее наши замполиты толковали о враждебном окружении и планах ЦРУ испортить праздник. Мы так прониклись бдительностью, что когда какой-то мужичок-доброхот забросил нам в кузов бутылку водки, мы отнесли поллитру ротному на предмет проверки – не отрава ли это цэрэушная? Командир похвалил, а назавтра успокоил: водка оказалась настоящей.
Но больше всего начальство пеклось о том, чтобы никакая вражина не догадалась, кто мы есть на самом деле. Нам раздали сиротские трикотажные костюмы и отвратительные красные кеды на резиновом ходу. В пропуске моем значилось: «Сергей Лебедев. Рязань. Трудовые резервы». Представьте: к стадиону подъезжают 200 военных машин, из крытых кузовов выскакивают стриженые парни в нелепых трико и стройными колоннами отправляются в «Лужники». Трудовые резервы...
Но вот он, день открытия, 19 июля 1980-го! Накануне на генеральной репетиции мы заметили еще одни «трудовые резервы»: по всей чаше Большой спортивной арены через каждые десять мест сидели в шахматном порядке молчаливые мужчины с газетками и сохраняли олимпийское спокойствие. Одеты они были по-разному, но ботинки у всех были одинаковые. Впрочем, назавтра нам стало не до ботинок. Немчик сидел на противоположной трибуне и, как дрессировщик, вздымал огромные картонки с цифрами, нашептывал через замаскированные среди лавок динамики: «Все хорошо... А теперь медленно от центра пошла картинка №20. Ух, мать твою, как здорово!» Церемония прошла как по маслу – картинки шли без сбоев, мы приняли на щиты Сергея Белова, несущего факел с олимпийским огнем над нашими головами, похлопали Брежневу, открывшему церемонию, а цэрэушники так и не бросили ни одной гранаты.
На следующий день все кинулись к газетам, где на первых полосах пестрели фотографии «фона». Наконец-то мы увидели свою работу! Церемонию закрытия репетировали по ночам, поскольку днем «Лужники» были заняты. Она прошла еще слаженней. Особенно удалась знаменитая «слезинка» олимпийского Мишки, которую изображали с десяток солдат, резко сменивших цвет своих флажков сверху вниз.
Признаться, в этот момент я замечал настоящие слезы на суровых лицах боевых товарищей. Что ни говори, эти два с лишним месяца мы жили единым коллективом ради того, чтобы страна не ударила в грязь лицом. И она не ударила.
Но медведь улетел под песню Льва Лещенко в свой сказочный лес – и наша сказка тоже кончилась. В ту же ночь у нас отобрали трико и страшные кеды, одели в ненавистное х/б и развезли по родным казармам. Уже через неделю кто-то из нас отправился на учения, а кто-то в Афганистан. Но я почему-то уверен, что никто из нас, 5000 рядовых пикселей, никогда не забудет дни и ночи, проведенные летом 1980-го на «Парадке». И сегодня, наблюдая за торжеством в Сочи, каждый вздохнет и скажет: а наш Мишка со слезой был не хуже нынешних...