Выставка о советской литературе 20-х годов, рисовавшей будущее, которое до сих пор не стало настоящим
Музей истории российской литературы имени В. И. Даля представляет выставку «Перекресток утопий. Будущее в литературе 20-х годов». Как и две другие экспозиции, работающие в главном здании на Зубовском бульваре (одна посвящена Пушкину и Далю, другая — Арсению и Андрею Тарковским), эта, в филиале в доме И.С. Остроухова в Трубниках, — не статичная, пусть и эффектная демонстрация сокровищ из фондов музея, но поиск новых смыслов.
В русской культуре тема идеального мира имеет глубокие корни, уходящие к легенде о невидимом граде Китеже. Сто лет назад утопия отвоевала пальму первенства у прочих жанров, поскольку давала простор для изображения столь чаемого коммунистического будущего, в котором не будет ни деления на богатых и бедных, ни непосильного труда, ни голода, ни болезней, а может быть не станет и самой смерти. Утопия (не в первый раз!) перешагнула отведенные ей границы, перестав быть как чисто литературным жанром, так и строго политической теорией, обретя крылья мировой мечты.
«Дом Остроухова в Трубниках постепенно становится для нашего музея своего рода экспериментальной площадкой, — признается директор ГМИРЛИ Дмитрий Бак. — Нам хотелось не просто напомнить об этом ярком периоде в истории нашей литературы, но взглянуть на созданное в 20-х годах прошлого века глазами людей, живущих столетие спустя — многое сегодня в этих произведениях воспринимается совершенно иначе, чем даже еще полвека тому назад. Но главное, мы попытались разобраться в том, почему сегодня утопия иссякла и как литературный жанр, и как техническая идея, и как политическая доктрина. Большая часть важнейших технических открытий была сделана еще в конце XIX века, на ХХ пришлось совсем немного, в основном то, что связано с освоением космоса, а XXI век предпочитает редупликацию, тиражирование найденного. Почему? Давайте подумаем вместе».
20-е годы минувшего века не зря называли головокружительными — извечное стремление человека заглянуть за горизонт получало энергию от тех перемен, которые происходили в стране. Все, ну или почти все, вдруг начинают верить в возможность реализовать то, о чем писали Томас Мор в своей «Утопии» и Томмазо Кампанелла в «Городе Солнца». Под влиянием последнего товарищ Ленин инициирует «План монументальной пропаганды», а товарищ Луначарский пишет драму «Фома Кампанелла». Андрей Белый зовет всех в «Солнечный Град», Маяковский отправляет героев «Мистерии-буфф» прокладывать путь к «солнцеграду», Велимир Хлебников рисует счастливую Лебедию, Вивиан Итин — страну Гонгури, Андрей Платонов возводит Чевенгур, Сергей Есенин — Инонию, а те, кому в городах обитать несподручно, могут отбыть в «Страну крестьянской утопии» Александра Чаянова.
Городу Солнца в самых разных его ипостасях и отдан первый зал выставки.
Когда несколько «гелиоцентричных» произведений концентрируется на небольшой площади, кажется, что сами страницы начинают излучать накопленный некогда солнечный свет, заменяя экспозиционные лампы. Не зря же Андрей Платонов, описывая Чевенгур, настаивает на том, что там «за всех и для каждого работало единственное солнце, объявленное всемирным пролетарием».
А Александр Чижевский, многие годы занимавшийся исследованиями в области гелиобиологии, в опубликованной в 1924 году работе под названием «Физические факторы исторического прогресса» идет еще дальше: раз человеческое поведение в значительной степени зависит от солнечной активности, то все государственные вопросы правительство должно решать, сверяясь со сводкой о состоянии Солнца. По его мнению, наше светило — «великий военно-политический показатель, показания которого безошибочны и универсальны».
В представлении писателей города неизбежно должны были вытеснить живую природу, поэтому в их произведениях преобладают урбанистические пейзажи, а люди дышат искусственно сгенерированным воздухом. Но молодые архитекторы всерьез задумывались и над тем, как можно организовать городскую жизнь, не уродуя землю, к примеру, на платформах, парящих в воздухе. А изобретатели трудились над «вечными» двигателями, которые могли бы поставлять таким города неограниченное количество энергии.
На выставке можно увидеть и то, и другое. К примеру, чертежи дипломного проекта Георгия Крутикова, впоследствии известного советского архитектора, с совсем не фантастическим названием «Город будущего (эволюция архитектурных принципов в планировке городов и организации жилища)». А напротив — ну, какая еще литературная выставка могла бы этим похвастаться! — расположились сразу два «вечных» двигателя из собрания Политехнического музея — рычажно-балансирный и спирально-магнитный свободного отрыва.
Маленький угловой зал остроуховского особняка — такой уютный и такой земной — организаторы отдали советским «космистам», тем, кто на заре ХХ века мечтал не просто о покорении иных вселенных, но об устройстве там идеальных миров, превосходящих тот, что на планете Земля. Фантастические повести Константина Циолковского и Валерия Брюсова, «Красная звезда» Александра Богданова, «Аэлита» Алексея Толстого — Центральный музей кино предоставил материалы, не вошедшие в окончательный вариант экранизации, снятой Яковом Протазановым...
Да, в 20-е годы путь к звездам начался на страницах романов, а не научных трактатов. Научное сообщество относилось к этой идее весьма скептически. Гениальный мыслитель Ари Штернфельд писал свое «Введение в космонавтику» (он, кстати, и придумал это слово) как докторскую диссертацию, но, когда дело дошло до зашиты, ученый совет отклонил работу, сочтя ее чересчур утопичной! Пройдет совсем немного времени, и по орбитам, которые Штернфельд рассчитал задолго до начала космической эры, полетят первые искусственные спутники земли.
Пьянящая вакханалия великой утопии длилась увы, недолго. Это было неизбежно — реальность все сильнее отличалась от мечты, и волей-неволей приходилось смотреть в будущее со все нарастающим скепсисом. Предтечей всех грядущих антиутопий ХХ века — и не только в советской литературе — стал роман Евгения Замятина «Мы», которому посвящен последний экспозиционный зал. «...О чем люди — с самых пеленок — молились, мечтали, мучились? О том, чтобы кто-нибудь раз и навсегда сказал им, что такое счастье — и потом приковал их к этому счастью на цепь». Так, может быть, мы потому сегодня и не мечтаем об утопиях, что уже сидим на этой самой цепи?