Мы разговариваем в ее квартире, где компьютер соседствует с древним резным столом, а с большой фотографии на стене Даниил Леонидович задумчиво смотрит на нас и на висящий рядом пейзаж кавказских гор - место, где Алла Александровна по просьбе мужа закопала второй экземпляр рукописи "Розы мира" и потом сама же его нарисовала.
- С одной стороны, такой жизни, как у меня, врагу не пожелаешь - десять лет тюрьмы у мужа и десять лагерных своих за его антисоветский роман и стихи, болезни, полунищее существование... Но я была счастлива с Даниилом, - говорит Алла Александровна. - Меня познакомил с ним в 37-м году мой первый муж и его большой друг, художник Сергей Ивашов-Мусатов. Был черный мартовский вечер, падали крупные хлопья снега. И вдруг минута в минуту, как договорились, из дома вышел стройный высокий человек. Я навсегда запомнила его обволакивающе добрые глаза, уверенную руку. С той поры мы часто бывали в доме Добровых, где с самого раннего детства жил Даня. Его мать умерла вскоре после рождения сына, отец - знаменитый писатель Леонид Андреев - не мог видеть ребенка, ставшего причиной смерти любимой жены. Родной семьей для него была семья старшей сестры матери, которая и подарила Дане счастливое детство. В радушном доме Добровых велись очень интересные разговоры о православии, философии, музыке. Москва под неусыпным взором всех окон Лубянки застыла от ужаса. А мы, молодые, мечтали о том времени, когда рухнет тирания и народ захочет пищи духовной. Был момент, когда Даня неожиданно понял, что я - это именно та, которую он должен был встретить, но даже не посмел мне это показать. И меня тоже мучили мысли о все более ощущаемой близости к Дане. Чувствовал это и муж. Но он, обычно очень ревнивый, как-то сказал мне: "Я очень высоко ставлю дружбу. Ничуть не ниже любви. Так что не беспокойся". Думаю, что эти слова на несколько лет задержали развитие наших отношений с Даней. И только когда он уже приехал в Москву в командировку с фронта и мы встретились с ним, в одну минуту для нас стало ясно: мы должны быть вместе. Даже сказать ничего не могли... И долго сидели, взявшись за руки. Тогда я уже была свободна от обязательств перед мужем.
- Насколько я знаю, Даниил Леонидович не был обделен вниманием женщин...
- В него влюблялись отчаянно. Он был очень красив: высокий, легкий, смуглый, лобастый, узкие темные глаза. На него оборачивались на улицах, а сам он не считал себя привлекательным. Даня отличался совершенно несовременным рыцарским отношением к женщине. Еще в детстве всех девочек называл принцессами и красавицами. Когда должен был освободиться из тюрьмы, написал: "Давай возьмем из детдома мальчика". Потом пояснял: мальчик мне будет другом, а девочка - существо неземное. Вот так и женщина была для него существом высшим.
- Об этом он пишет и в "Розе мира": женщина обладает дарами, которых мужчина не имеет и никогда не будет иметь - творческим оплодотворением души того, кого она полюбила. Он считал, что духовное семя бессмертных творений именно женщиной брошено в глубину подсознания, в сокровенные творческие тайники художника. Именно с приходом великого женского существа он связывал и преображение Земли.
- И в повседневной жизни свое возвышенное представление о женской сущности он переносил на каждую женщину. А каждая несчастная, влюбившаяся в него, думала, что так он относится только к ней. Кончалось все весьма драматически... Но как бы ни складывались отношения, практически на всю жизнь сохранялась верная дружба. Так, например, первая жена Даниила Шурочка, когда я уже сидела в тюрьме, хлопотала по его делу. У меня напрочь отсутствовала какая-либо ревность к нему. И у него - ко мне. Вероятно, из-за четкого сознания нашей неразделимости друг с другом.
Помню такой случай. На письменном столе у него стояла фотография Гали - девушки, которую он очень любил с детства и которая была ему очень дорога. Когда мы стали жить вместе, он фотографию убрал. Я стала возражать. Кончилось тем, что он вернул фотографию Гали и рядом поставил мою, детскую. Так снимки вместе стояли и так исчезли вместе во время обыска. Если человека любишь, то только последняя дура может ревновать к прошлому. Ведь человека принимаешь со всеми его чувствами, противоречиями, со всей его жизнью. Да, женщины восторгались им, но не понимали его дара, природу его гениальности.
-Даниилу Леонидовичу было дано реальное переживание иной реальности. А вам это было знакомо?
-И у него и у меня была так называемая религиозная структура личности, то есть мы ощущали структуру мира прежде всего как религиозную структуру. Уже ребенком Даниил ощущал дыхание иного мира. В пятнадцать лет он пережил видение небесного кремля над кремлем земным. В храме во время чтения акафиста Преподобному Серафиму он не единожды испытал ошеломляющее по силе ощущение близости святого Серафима. Его почти касались демоницы, властвующие над великими городами, и те, кого он называл стихиалями - прекрасными сущностями, духами земных стихий.
Для него все вокруг было живое: земля, небо, ветер, реки, травы. Он буквально ногами чувствовал жизнь Земли, ее голос, поэтому всегда, даже зимой по снегу, старался ходить босиком. Ему это позволяли и в тюрьме... Да, его творчество связано с ощущением иного мира как реальности.
У меня не было видений, я ничего не видела и не слышала, но понимание того, что самый главный мир - иной, - это было тоже с детства. Я помню, как его привело в восторг мое признание, что дружу с домовыми. Девчонкой бегала молиться греческим богам в музей изящных искусств. Я никогда не расспрашивала мужа, как посещали его видения. Мое чувство иной реальности не нуждалось в дополнительных пояснениях. Слова из "Лоэнгрина": "Ты все сомнения бросишь, ты никогда не спросишь, откуда прибыл я и как зовут меня" - вошли в мое сердце еще в детстве.
Те, для кого мир ограничивается видимым, слышимым и осязаемым, вряд ли поверят Даниилу Андрееву. Я верила.
- Тюрьма была своеобразным катализатором его "прорывов" в иное бытие?
- Как ни странно может показаться, но это так. Даниил рассказывал, что обычно видение приходило к нему во время состояния на грани сна. Он всегда смеялся, что у него "длинные просонки". Иногда видения настигали его наяву - и тогда он ложился на свою койку, отворачивался от всех и "шел" туда, куда его вели за собой "проводники" - Лермонтов, Достоевский, Блок. Академик Василий Парин, физиолог, атеист, который подружился с Даней в тюрьме, однажды сказал: "Было такое впечатление, что он не "сочиняет", как обычно "сочиняют" писатели, а едва успевает записывать то, что потоком из него льется".
Только однажды я стала свидетельницей особого состояния Даниила. Это было утром. Я уже встала. Даня медленно просыпается - и спит, и не спит. И вдруг я замечаю, как просияло его лицо. "Ты знаешь - услышал! Ну как же я раньше не понял: Звента-Свентана". Это та, что появляется в "Розе мира" - выразительница вечной женственности, светлейшая из светлых, святейшая из святых...
- У Даниила Леонидовича был какой-то свой метод вхождения в такое особое состояние?
- Никаких особых упражнений он никогда не делал. Единственным духовным "упражнением" на протяжении всей жизни для него были православная молитва и "молитва собственными словами". Постепенно ему открывалась структура мироздания, которую насквозь пронизывает борьба добра и зла. Этому и посвящены три основных его произведения: "Роза мира", "Русские боги", "Железная мистерия". Даниил свято верил в полученное знание: суть будущей Розы мира, то есть всемирного братства, - в том, что именно этика станет основой политики. Преобразовывать мир будут по-новому воспитанные люди, которых Господь сведет вместе. Создать школу для таких этически одаренных детей - самая заветная и, увы, неосуществленная мечта Даниила.
- В тех условиях нужно было еще и умудриться сохранить написанное...
- При "шмонах", неизбежных в тюрьме, прятать исписанные листочки ему помогали все сокамерники. А после смерти Сталина и Берии были разрешены переписка и свидания с родными. Только первое письмо от него было без стихов. А потом чудо: начальник режима той тюрьмы, где сидел Даня, отдал мне его вещи вместе с рукописями. По этим черновикам были восстановлены "Роза мира", "Русские боги", "Железная мистерия". Спустя десять дней после того, как я освободилась и вернулась в Москву, у нас состоялось первое свидание с Даниилом... Он поднял меня на руки... Расчувствовавшаяся надзирательница не заметила, как под столом Даня передал мне четвертушку тетради со стихами. 21 апреля 1957 года после колоссальных хлопот по пересмотру его дела он вышел на свободу из дверей Лубянки.
- У вас оставалось два года...
- Два года практически нищего существования, ведь у нас ничего не было, а работать мы оба, тяжело больные, не могли. Выручали мои родители и друзья. Не помню, во что мы одевались. Только после того, как Даниилу что-то заплатили за тоненькую книжку рассказов отца - Леонида Андреева, - стало чуть-чуть полегче, и мы купили пишущую машинку. Сердечные приступы у Дани случались почти каждый день. Я выучилась сама оказывать ему помощь. Но как только приступ проходил, он брался за работу. Он чувствовал себя вестником, обязанным донести высшее знание до людей во что бы то ни стало.
Двадцать три месяца до его смерти - время нашего огромного счастья. Все, что было за окном, нас практически не касалось. Смыслом и содержанием нашей жизни было творчество Дани. И тогда, и сейчас у меня было твердое убеждение, что стоило жить ради того, чтобы сохранить для людей открывшееся ему. Все его силы были отданы творчеству, и я всем, чем могла, помогала ему. Ангел хранил меня для дела - до сих пор жива.
Осенью 1958 года мы уехали в Дом творчества художников, в Горячий Ключ. Снимали небольшой домик на горе. Последняя пора его жизни была прекрасной, несмотря на ужасное состояние. 12 октября он поставил последнюю точку в "Розе мира". Но точно так же, как когда-то Пушкина, "непонятная грусть" тревожила его. С того дня болезнь обострилась. Ангел, который не давал его жизни потухнуть, будто разжал объятия... Мы похоронили Даню на месте, купленном Леонидом Андреевым в 1906 году для себя.
На похоронах Алла Александровна была в белом платье, именно в том, в котором она за несколько месяцев до этого венчалась с Даниилом Леонидовичем. Она завила волосы и не стала покрывать голову платком. На все увещевания отвечала, что его смерть связана с их венчанием. Ведь он сам, вполне сознавая, что дни его сочтены, сказал ей: "Мы уже не можем быть мужем и женой, можем только сколько-то времени побыть на земле обвенчанными, а потому это венчание - уже там".