В 60-х годах было в Москве такое удивительное место - дом Ивана Дмитриевича Рожанского и
В 60-х годах было в Москве такое удивительное место - дом Ивана Дмитриевича Рожанского и Наталии Владимировны Кинд. Уж не знаю, какое тут подошло бы определение. Салон? Да, конечно, салон, только больше, чем салон. Явление общественной жизни в пору, когда ни общества, ни жизни в полном смысле этого слова в стране не наблюдалось. По четвергам собирались приглашенные послушать музыку. Программы, бисерным почерком аккуратно написанные от руки и вложенные в изящные конвертики, рассылались Иваном Дмитриевичем заблаговременно. Перед началом произносил он краткое вступительное слово и включал магнитофон "Грюндиг" - большую редкость по тем временам.
Главное происходило после концерта. Кое-кто, рассыпавшись в благодарностях, уходил, а оставшиеся, перебравшись в столовую, налегая на вино и бутерброды, предавались беседам. В бессловесное время, в империи, где слово служило не выражением мысли, а способом ее сокрытия, где интеллигентность почиталась, скорее, слабостью, чем достоинством, собрание высокообразованных интеллектуалов было редкостью почище "Грюндига". Я была там самой младшей и наименее образованной и старалась слушать и запоминать, а потом всю неделю рыться в каталогах и книгах в надежде составить свое представление о тех, чьи имена с такой легкостью перелетали из уст в уста в нарядной столовой Рожанских.
Там звучали музыка и стихи, там обсуждалось прошлое и настоящее, там возникали и затухали романы. Местом для лирических объяснений и тайных поцелуев служила кухня, куда удалялись по двое под предлогом мытья посуды - надо ли говорить, что она оставалась невымытой? (В конце концов выражение "мыть посуду" утратило первоначальный смысл и сделалось эвфемизмом старомодного "флиртовать".)
Музыка и политика уходили на задний план, когда у Рожанских появлялась Анна Андреевна Ахматова. На таких вечерах царила почтительность, что немало забавляло царственную гостью. Когда мы с Константином Богатыревым пришли в тот раз к Рожанским, и пришли против обыкновения вовремя, я обнаружила, что мы явились слишком рано: в доме стояла тишина. Как оказалось, торжествовала я раньше времени, в просторном кабинете Ивана Дмитриевича собрались все завсегдатаи, только сидели они в полном молчании, уставившись в одну точку. Точкой этой была Анна Андреевна, удобно расположившаяся на диване у входа.
Получилось нечто вроде сцены и зрительного зала: величественная фигура Анны Ахматовой, окруженная просторной пустотой дивана и ярко освещенная светом торшера, а напротив, в некотором отдалении и полутьме, - кучно гости. Все хранили молчание, только гости им тяготились, а Анна Андреевна чувствовала себя спокойно и комфортно. Робкий вопрос, касавшийся каких-то издательских дел, вывел ее из задумчивости. Она - все также отстраненно и коротко - сообщила о посещении издательства "Художественная литература", где главный бухгалтер сказал ей, что, как ему кажется...Тут Анна Андреевна прервала рассказ и пояснила:
- Когда бухгалтеру "кажется", на него надевают смирительную рубашку и увозят в сумасшедший дом.
Так мы и не узнали, что примстилось бедняге.
Тяжелое молчание повисло снова. Прервать его отважился искусствовед Евгений Левитин: произнес несколько слов об одной из сестер Натальи Николаевны Гончаровой. Анна Андреевна, которой, видимо, не хотелось вслушиваться и отрываться от своих размышлений, отрезала:
- Она была не сестра.
Левитин проявил настойчивость, и Ахматова покорилась. Диалог между ними вскоре превратился в монолог, страстную, полную обиды и ревности речь Анны Ахматовой о Пушкине и его семейной жизни. Отстраненности и равнодушия как не бывало. Королева исчезла. Ее сменила оскорбленная в своей любви женщина, которой предпочли недостойную соперницу. Обвинения сыпались на голову Натальи Николаевны: она и "мать никакая", и даже не хороша собой.
На следующее утро меня разбудил ранний телефонный звонок.
- Ты не рассказывала Анне Андреевне? - осведомилась Наталья Владимировна, хозяйка вчерашнего вечера.
Предположение, что я могу что-то приватно рассказать Ахматовой, показалось мне одновременно и лестным, и абсурдным.
- Нет, конечно, о чем?
- О том, что ее речь записана на магнитофон. Откуда-то ей известно.
Мне это известно не было и, признаться, не понравилось. Показалось не вполне этичным. Счастье, что Иван Дмитриевич Рожанский думал иначе и сохранил для потомства эту удивительную речь. Впоследствии она была опубликована в одном из альманахов "Прометей".
Костя Богатырев рассказывал о Марине Цветаевой и Райнере Марии Рильке. О том, как Борис Пастернак заочно познакомил их, о том, как сразу возникло и неуклонно нарастало эмоциональное напряжение между ними, о стихах и письмах, о том, что они перешли на "ты". Сейчас письма опубликованы, а в то время самый факт их существования почти никому не был известен. Костю слушали, раскрыв рот. Он прочел наизусть написанное по-французски обращенное к Марине Цветаевой стихотворение Рильке и, блестящий рассказчик, эффектно закончил свой монолог:
- Цветаева и Рильке так и не встретились в этом мире. Они никогда не видели друг друга.
Слушатели почтительно вздохнули. Ахматова промолчала. Костя, решив, что она не расслышала последних слов, повторил чуть громче, с той же торжественной интонацией:
- Они никогда не видели друг друга!
Анна Андреевна отхлебнула глоток чаю.
- Они никогда не видели друг друга! - строго сказал Костя, обращаясь прямо к скульптурному профилю Анны Андреевны. И тогда профиль соблаговолил превратиться в фас. Величественно поворотив голову в Костину сторону, Анна Андреевна обронила:
- Марине это совершенно не было нужно.
Анна Андреевна появилась у Рожанских в сопровождении индуса. Индус должен был познакомить ее с тем, как звучат в оригинале стихи, которые ей предстояло переводить. У нас индус вызвал смешанные чувства - любопытства и легкой неприязни, ибо все помнили высказывание Ахматовой о том, что для поэта переводить - это есть свой мозг. В том, что Анна Андреевна вынуждена зарабатывать переводами, экзотический гость виноват был меньше всего - тем не менее вид его наводил на грустные размышления о судьбе поэтов в нашем отечестве.
Из соседней комнаты доносились чуждые нам модуляции, потом они стихли, и Анна Андреевна пожаловала в столовую. Гостеприимные хозяева пригласили индуса отужинать, тот с удовольствием согласился и был помещен за столом на почетное место, по правую руку Ахматовой. Хозяин дома наклонился над ее плечом с прозрачным графином. Анна Андреевна отозвалась изумленным взглядом:
- Водку? Мне?
Иван Дмитриевич, слегка смешавшись, заменил графин на бутылку сухого вина. Анна Андреевна не удостоила его взглядом, лишь позволила себе легчайшую гримасу, почти незаметное, но все же заметное движение бровей и губ, где брезгливость была смешана с недоумением. И мы все, не раз и не два выпивавшие с Анной Андреевной за этим самым столом водку из этого самого сияющего графина, воззрились на Ивана Дмитриевича с искренним удивлением и сочувствием: как же он, безупречный в манерах, мог так оплошать и забыться, чтобы предложить - что? - алкоголь! - кому? - Анне Ахматовой!
Индийскому гостю следовало усвоить, что прекрасная старая дама, великий поэт этой страны, крепких напитков не употребляет. Не знаю, как он, но мы эту информацию усвоили. И поверили в нее. И помнили твердо.