- В конце 80-х я был призван в cоветскую армию. Попал в Среднюю Азию, в конвойные войска МВД. Служба там заметно отличается от службы в армейских частях. Я об этом ничего не знал, хотя мой дед всю жизнь прослужил в этой системе - он был генерал-лейтенантом МВД. Но он был закрытый человек и на эту тему не распространялся.
И вот московский мальчик попадает в совершенно иной мир: бедность, убогие кишлаки, дувалы, анаша, грязные дети в арыках. Сначала - Ташкентский конвойный полк. В это время в одном из соседних тренировочных лагерей погибли полтора десятка солдат, которым в 50-градусную жару не давали пить. Все они были из Москвы. Дело получило огласку, приехала комиссия. Чтобы замести следы, всех москвичей, которые находились в госпитале, и меня в их числе однажды ночью посадили в поезд и отправили из Ташкента. Три дня мы ехали в раскаленном жестяном вагоне неведомо куда. Прибыли в Караганду. В конце концов я оказался в Карабасе - лагерном поселке под Карагандой. Карабас стал для меня тем местом, чем был Миргород для Гоголя, Старгород для Лескова, Чевенгур для Платонова... Я его во многом выдумал, наполнил своей тоской, любовью, отчаяньем.
- А почему именно Карабас?
- Вернувшись из армии, я прочитал "Архипелаг ГУЛаг", тогда главы начал публиковать "Новый мир". Прочитанное меня потрясло. Солженицын написал и о Карабасе. Оказалось, это была лагерная пересылка, где погибли несколько десятков тысяч людей. И я как будто заново увидел то место. Оно стало для меня главным. Когда я вернулся в Москву, мне трудно было входить в обыкновенную жизнь с тем опытом, что я приобрел там. Произошло какое-то смещение в сознании - меня преследовала Азия, эти бескрайние степи, возникали какие-то образы... Когда я был там, у меня было одно желание - вырваться оттуда поскорее. А когда вырвался, охватила тоска по этому месту на земле. Оказалось, что я все запомнил из того, что хотел забыть. Эта тоска и заставила меня писать. Но Карабас - это еще и знак судьбы, который был дан мне. В 30-е годы в Казахстане, кроме лагерей, были поселки, где жили спецпереселенцы - ссыльные из раскулаченных. Так вот, один мой дед cодержался в таком поселке, неподалеку, в Курганской области, комендантом которого в те же самые годы был другой мой дед, оперуполномоченный НКВД. Их дети, мои мать и отец познакомились гораздо позже, уже в Москве...
- В вашей трилогии, особенно в "Деле Матюшина", немало описаний того, что принято уклончиво именовать "неуставными отношениями" в армии. Насколько этот роман автобиографичен?
- В значительной. В армию я ушел здоровым и сильным. А вернулся инвалидом, с сильнейшими головными болями. Списали меня по "психической" статье, так было проще избавиться - "отбракованный человеческий материал". "Дело Матюшина" - о природе насилия. Когда я над ним работал, по телеведению чуть ли не каждый день говорили о дезертирах, о расстрелянных караулах. А я именно об этом и написал...
- Особенности именно конвойной службы, судя по всему, также отразились на ваших армейских впечатлениях...
- Да, там человек сталкивается с двойным насилием - в казарме и за колючей проволокой. Этот мир мистический и страшный. Ночью стоишь на вышке с оружием, постоянно думаешь о том, что в случае побега ты должен убить человека. Каждый день видишь заключенных - полуголодных, оскаленных, прокопченных на этом солнце. Жизнь в отупляющей гонке: три часа спишь, три - стоишь на вышке. И так круглые сутки, многие месяцы. Это место человеческой несвободы в окружении бескрайних степей, где было только небо над головой, пробудило в душе почему-то такой взгляд на мир - трагический. Здесь для меня главное - не социальные проблемы, а начало начал, извечное.
- Однако социальный фон, общественные проблемы обозначены в трилогии достаточно явственно - ведь те, о ком вы пишете, живут в конкретное время, в определенных обстоятельствах - на окраине империи в эпоху ее заката.
- Это так. Но все же главное - тот космос, в котором живут мои герои. И здесь важнее их отношения с землей, небом, судьбой, нежели с обществом.
- Уже в "Казенной сказке" главный герой оказывается один на один с враждебным миром. Эта тема развивается и в других вещах. Можно ли сказать, что она - главная для вас?
- "Казенная сказка" родилась не от моего желания показать экзотику карагандинских лагерей, а от желания защититься, найти для себя какой-то внутренний стержень во времени. Это было начало 90-х годов. Это время угнетало ощущением безнадежности, отчаяния, абсурда. И я написал о человеке, который смог выстоять в этом времени. Капитан Хабаров - это, конечно, литературный герой. Но именно такие люди, по-моему, и были героями этого времени, их очень много было и в жизни: брошенных на произвол судьбы, но совершивших каждый свой подвиг, почему и Россия никуда не сгинула в этом распаде, устояла. Хабаров в "Казенной сказке" погибает, но остается человеком. Вызову судьбы он противопоставляет свое мужество и честность. И во всей русской литературе капитан - это символ стойкости, простоты, служения своей земле: пушкинский капитан Миронов, капитан Тушин из "Войны и мира", капитан Копейкин из "Мертвых душ", платоновские капитаны.
- То есть, затрагивая какую-то - в данном случае армейскую - тему, вы вольно или невольно оказываетесь в русле определенной традиции, ощущаете ее силовое поле?
- Известно выражение: все мы вышли из гоголевской "Шинели". Но можно сказать и так: все мы вышли из шинели. Просто из шинели. Скажем, протопоп Аввакум был "полковым" священником во время Даурского похода, когда русские покоряли Амурский край. Половина его жития - об этом. Далее - "Капитанская дочка" Пушкина, Печорин Лермонтова, произведения Льва Толстого, Куприна... Прозаики моего поколения тоже пришли с этой темой - Олег Ермаков, Александр Терехов, Дмитрий Бакин.
Думаю, русский писатель - это тот, кто испытывает общую боль. Только тогда его взгляд будет шире представлений собственной среды, а написанное будет равным по масштабу тому, что происходит в России. В русской армии встречались все сословия: барин и крестьянин видели здесь друг друга лицом к лицу, стояли спиной к спине. В этом котле сплавленными оказывались воедино все слои населения, все народности, поскольку армия была к тому же имперской.
- В прошлом веке еще одним таким котлом стал ГУЛаг...
- Но если страна содрогнулась от ужасов ГУЛага, то насилие в армии не стало настоящей болью общества, хотя через это прошло несколько поколений, миллионы людей, да и гибли многие тысячи. Пожалуй, только повесть Юрия Полякова "Сто дней до приказа" имела общественный отклик. Эта повесть многим помогла, а кого-то и спасла. Армейские начальники поняли, что происходящее за воротами воинских частей может получить огласку, стали осторожнее... А потом на страну и на армию навалились новые беды, началась эта нескончаемая чеченская война.
- А какую роль сыграла литература в вашей судьбе?
- Я не мог найти места в жизни. Со своей "психической" статьей долго не мог устроиться на работу - когда кадровики открывали мой военный билет, у них сразу возникало желание поскорее от меня избавиться. Работал сторожем, вахтером, куда брали только стариков и инвалидов. Было ощущение, что жизнь окончательно сломана, - это в двадцать-то лет. Литература дала мне и образование, и, главное, смысл жизни. Первые же рассказы, написанные в сторожке, были напечатаны, по ним меня приняли в Литературный институт.
- Теперь это ваша профессия, которая кормит...
- На этот счет у меня были иллюзии. Но они развеялись, когда в 94-м году я получил гонорар за "Казенную сказку" в "Новом мире". На него можно было купить только блок сигарет. Я вышел из редакции, встал у памятника Пушкину и задумался. Мне стало ясно, что писательство - это не способ зарабатывания денег, а служение. Решил, что так и буду, - служить. Если бы не решил, то ушел бы из литературы. Вот недавно после десятилетнего перерыва я встретился со школьными друзьями. Все они бизнесмены, состоятельные люди. В свое время помогли друг другу встать на ноги. Где ты был? - спрашивают. И, правда, где? В другом каком-то измерении жил. Сейчас полегче. У меня уже достаточно много написано - постоянно что-то переиздается. Гонорары литературные - это как Божья милость: Бог дал - спасибо, не дал - ну что же делать... На все Божья воля.
- Вы говорите как верующий человек. Сфера эта деликатная, если не сказать, интимная... И все же решусь спросить вас об этом.
- Я был равнодушен к религии. Но все, что я увидел и пережил, могло привести либо к полной утрате веры во что-либо, а значит, к разрушению личности, либо к обретению веры. Я обрел веру... В значительной степени благодаря творчеству. Путь этот сложный и мучительный. В героях, которых писал, я искал своих заступников. Таковы и Хабаров, и Алеша из "Карагандинских девятин". И еще я искал доказательств, что жизнь имеет смысл, несмотря ни на что. Тех, кого у нас называют "бедными людьми", "униженными и оскорбленными", Ван Гог называл "людьми из бездны". Я хочу показать мир великих страданий маленьких людей - бездны, откуда видно небо.
- Ваши произведения заканчиваются на печальных, а то и трагических нотах. Как вы это объясняете для себя?
- Русская проза в основе своей - проза христианская. А христианин знает, что рая на земле не будет, - Апокалипсис уже написан. У этого мира, где царят насилие, унижение, ложь, стяжательство, нет будущего. Наша литература, во всяком случае, в вершинных ее проявлениях говорила не о спасении этого мира, а о спасении души. Здесь уместнее говорить о ее не социальном, а духовном оптимизме. А это уже вера. К ее обретению для людей моего и не только моего поколения была только одна дорожка - русская проза. Именно в ней мы искали ответы на самые напряженные вопросы человеческого бытия - у Достоевского, Толстого, Платонова, хотя, понятно, у каждого из них были свои, очень непростые отношения с Богом, с вечностью. Моей тропинкой был Платонов.
- Это чувствуется в ваших произведениях, хотя в них нет прямого подражания Платонову.
- А это и невозможно. Есть такой масштаб личности, уровень мастерства, которому подражать нельзя - скопировать можно нечто среднее.
- У вас немалый опыт участия в премиальных марафонах. Отражают ли премии положение дел в литературе? Или что-то иное?
- Если в советское время премии были знаками государственного признания, то теперь они отражают вкусы и настроения членов жюри, как правило, литераторов. Думаю, выбор лауреатов не бывает случайным, поскольку в нем есть то, что называется социальным ожиданием. В данном случае премии показывают, какой мы хотим видеть отечественную словесность, а не то, какова она на самом деле. Это способ самоосознания литературной среды. Она неоднородна, поэтому одни выбирают, скажем, Войновича, а другие - Проханова. Это и способ поддержать то или иное направление - идеологическое, художественное. При этом из премиального поля часто исключаются писатели просто уникальные, например, ни одной престижной премии не получил Юрий Коваль... Другой вопрос: можно ли формировать социальные ожидания, влиять на них? Ответ: можно. Но это уже другая тема.
- Олег, примите поздравления и от читателей "Труда".
- Спасибо!