ВЕЛИМИР ХЛЕБНИКОВ
1885 - 1922
В заботливо кастрированные школьные хрестоматии
ВЕЛИМИР ХЛЕБНИКОВ
1885 - 1922
В заботливо кастрированные школьные хрестоматии сталинского времени Хлебникова не включали, но один из томов его первого собрания, изданный в 1933 году, чудом попал в мои руки на станции Зима во время войны. "Ошеломив меня, мальчишку, /едва одиннадцати лет,/ мне дали Хлебникова книжку: / "Учись! Вот это был поэт!.." Я читал эту книжку в очередях за хлебом, занимаемых с ночи, а магазин открывался обычно в семь утра. Стихи Хлебникова для меня были запутанней шарад и поэтому незаменимы для долгого чтения. В этих стихах была волшебная особенность - они совершенно не походили на окружавшую меня жизнь и на все другие стихи. Загадочность - это ключ к юному сердцу. В мире Хлебникова я чувствовал себя, как в Зурбагане.
Кому же принадлежала эта книжка? На ней, как и на многих других поэтических сборниках, стояла подпись моего дяди В. Дубинина - мастера на все руки: и деповского механика, и слесаря, и электрика, и рыбака. Я успел снять его в фильме "Детский сад", где он сдает самородок в фонд фронта. Но он и сам был самородок. Почему мой зиминский дядя Володя, не закончивший десятилетки, так любил Хлебникова, которого в основном ценят романтические подростки или читатели со специфически рафинированным вкусом? Разгадка, видимо, в строчках Пастернака о простоте: "Она всего нужнее людям, Но сложное понятней им".
В многонаправленном потоке сознания Хлебникова, которое иногда принимали и принимают за безумие, одно наплывает на другое, все смешивается, взаимозатуманивается, но вдруг попадаются такие удивительные строки, которые высвечивают остальное, как ослепительный зигзаг молнии, пусть только на мгновение, зато уже навсегда. Это как вспышка при съемке. Опять Пастернак приходит на помощь: "...Сто слепящих фотографий Ночью снял на память гром".
Неожиданности метафорических сцеплений и сталкиваний Пастернак во многом научился у Хлебникова. Возьмите стихотворение "Одинокий лицедей". В основе - миф о схватке Тезея с Минотавром, переплетенный с памятью о гражданской войне и расстреле Гумилева. Ахматова как Ариадна, из чьих слез сплетен "моток волшебницы"? Так оно в конце концов и оказалось, а Хлебников прочитал наперед в еще не написанной книге бытия судьбу этой "мастерицы виноватых взоров". По заказу безымянной старухи, встреченной у стен тюрьмы, Ахматова из несчастной матери превратится в летописца кошмаров террора.
Тезей-Хлебников признается в собственной слепоте, которую на первых порах возмещал волевой напор: "Слепой я шел, пока Меня свободы ветер двигал..." Какая молниевидная высветка мысли! Отрубив голову Страху-Минотавру, пожирающему людей, Тезей потрясает ею над собственной головой. Но толпа, вместо того чтобы радоваться победе над чудовищем, не может себе представить жизнь без него, потому что глаза у нее забельмачены. Так до сих пор, спустя полвека после смерти Сталина, люди лелеют собственные бельма, чтобы не видеть того, чего не хотят видеть. И Тезей-Хлебников вдруг сознает, что не в состоянии освободить людей от страха.
"... Я понял, что я никем не видим: Что нужно сеять очи... " Держа в уме некрасовское, запетое "Сейте разумное, доброе, вечное...", Хлебников догадался, что прежде всего "нужно сеять очи", иначе никто не увидит ни разумного, ни доброго, ни вечного и не отличит его от бессмысленного и уродливого. Я попытался разобрать "по косточкам" эти стихи Хлебникова, чтобы показать, что в них заключены вполне доступные для пытливого читателя смыслы, прозрачные, как стекло. Только до них нужно добираться.
Хлебников принадлежит к "творянам", заменившим Д на Т. Таким "творянином" был и мой дядя Владимир Дубинин, собравший целую пачку патентов на изобретения. Это были родные души, которые нашли друг друга. И Хлебников изобрел не одну "заумь", хотя он ее влюбленно превозносил: "... Заумный язык есть грядущий мировой язык в зародыше. Только он может соединить людей. Умные языки уже разъединяют". Однако Хлебников противоречит себе, оттачивая один из самых значительных смысловых элементов поэтики - эпитет: "И рок, слетевший к изголовью, Наклонит умный колос ржи". Тогда только фольклор признавал мыслящими растения и деревья - теперь к этому склоняется и биология.
А вот еще загляд в будущее: "И будет молния рыдать, Что вечно носится слугой, И будет некому продать Мешок от золота тугой". Сейчас, когда рухнул марксистский материализм, подсвеченный, однако, мечтами о сортирах из золота, процветает дикий материализм первоначального накопления уже безо всякой мечтательности. Но человек - "животное, которое грезит", - все равно когда-нибудь вырвется из-под власти денег. Ленин предал собственные обещания, что государство постепенно отомрет, - он поставил государство на службу насильственному инъецированию одной бесконкурентной идеи, посредством чего она сама была уничтожена. Но при попрании идей они воскресают, не виновные в том, что кто-то их изуродовал. Так инквизиция, пытавшаяся превратить христианство в огромное аутодафе, кончилась, а христианство выжило.
Хлебников был апостолом Христа и одновременно Будды. Он имел право назвать себя Председателем Земного шара хотя бы потому, что на самом деле власти не жаждал. Сахаров был похож на постаревшего Хлебникова. Чтобы государство отмерло, нужны такие люди, как Хлебников и Сахаров. "А пока, матери, Уносите своих детей, Если покажется где-нибудь государство... Если вы, о государства, прекрасны, Как вы любите сами о себе рассказывать И заставляете рассказывать о себе Своих слуг, то зачем эта пища богов? Зачем мы, люди, трещим у вас на челюстях Между клыками и коренными зубами?" Так писал Хлебников в ошеломляющем по прозорливости "Воззвании Председателей Земного шара".
Хлебников, загнанный западными славистами в позолоченную клетку "короля зауми", мне любопытен, хотя я вполне могу прожить без таких его новаций, как: "Бобэoби пелись губы, Вээoми пелись взоры, Пиээо пелся облик. Гзи-гзи-гзэо пелась цепь". Но дивное по совершенству, почти новофольклорное пятистишие Хлебникова "Мне мало надо..." мог сочинить только гений. Я хотел было написать "гений с чистой душой", да рука запнулась на тавтологии. Гениев с нечистой душой в поэзии нет.
Может, и не было на свете другого поэта, кроме Хлебникова, для которого поэзия настолько стала бы единственным содержанием жизни. Пресловутая наволочка, служившая Хлебникову хранилищем черновиков, не выдумана, как и сиротский чемоданчик Ахматовой, с которым она перебиралась из одной чужой квартиры на другую.
Хлебников был таким, как его стихи, - это еще один признак настоящего поэта. Николай Глазков написал о гордом слиянии в жизни Хлебникова не замечаемой им собственной нищеты и внутреннего богатства:
Куда спешим? Чего мы ищем,
Какого мы хотим пожара?
Был Хлебников. Он умер нищим,
Но председателем Земшара.
В 1912-м он встретился с Маяковским и подписал с ним футуристический манифест "Пощечина общественному вкусу". Там есть фраза, явно придуманная Хлебниковым: "Стоять на глыбе слова "мы" среди моря свиста и негодования". Глыба была передвижная и возникала во многих городах. Иногда ее забрасывали тухлыми яйцами, но иногда и осыпали цветами.
Когда Горький говорил, что никакого футуризма вообще нет, а есть большой поэт - Маяковский, он недооценил Хлебникова. Некрофилы-литературоведы, которые любят ссорить даже мертвых писателей, пытаются сейчас противопоставить этих двух соратников, приписывая Маяковскому зависть к Хлебникову и даже плагиат. Но именно благодаря прижизненной и посмертной защите Маяковским Хлебникова его бездомные стихи из наволочки все-таки перебрались в книги.
В Хлебникове можно найти завязи многих поэтов. Весь Заболоцкий вышел из двух его строчек: "...Но так приятно целовать Копыто у коня..." Поэтика Маяковского перетекала в хлебниковскую: "Я, носящий весь земной шар На мизинце правой руки...", а хлебниковская - в маяковскую. Вычеркнутая гениальная строфа Маяковского: "Я хочу быть понят моей страной..." очень хлебниковская. Но насколько они разные! Один пытался очеловечить государство, а другой - коня.
И если у Маяковского, несмотря на его гигантский талант, было "красновидение", то у Хлебникова - ясновидение. Маяковский сужал будущее, загоняя его в "построенный в боях социализм". Свобода там и не упоминалась. Будущее, по Хлебникову, было другим: "Свобода приходит нагая, Бросая на сердце цветы..." Это была свобода без пограничных и идеологических столбов. Словно предвидя трагическую гибель Маяковского, Хлебников заклинал: "Я не хочу, чтобы русское искусство шло впереди толп самоубийц!" К несчастью, Маяковский его не расслышал.
ХЛЕБНИКОВСКАЯ НАВОЛОЧКА
Будто бы тайная нарочная,
все-таки в небе плывет
хлебниковская наволочка,
словно ковер-самолет.
Штопаная-перештопаная,
съежась, влетает в окно,
где запечалился что-то я
и сознаюсь, что давно.
Что ни статья, то выволочка,
и на короткий постой
хлебниковская наволочка
вновь прилетает пустой.
Шепчет она: "Я не шелковая,
просто сестра простыне.
Мне не хватает шороха
рукописей во мне.
Хватит меня рекламировать -
я без стихов не я, -
саван страниц велимировых,
вынутых из меня.
Всюду шуршат или нал, или чек,
мир, что ли, стал не таков?
Что-то не слышу я наволочек,
полных великих стихов..."
Наволочка,
ты, как нянечка.
Всех футуристов посла
не cберегла ты,
наволочка, -
сны его упасла.
Снова черкают начерно
где-то футуро-вожди.
Хлебниковская наволочка,
чуточку обожди!
БОЙ В ЛУБКЕ
Отрывок
И когда Земной шар, выгорев,
Станет строже и спросит: "Кто же я?" -
Мы создадим "Слово полку Игореве"
Или же что-нибудь на него похожее.
1915
ОДИНОКИЙ ЛИЦЕДЕЙ
И пока над Царским Селом
Лилось пенье и слезы Ахматовой,
Я, моток волшебницы разматывая,
Как сонный труп влачился по пустыне,
Где умирала невозможность.
Усталый лицедей,
Шагая напролом.
А между тем курчавое чело
Подземного быка в пещерах темных
Кроваво чавкало и кушало людей
В дыму угроз нескромных.
И волей месяца окутан,
Как в сонный плащ вечерний странник,
Во сне над пропастями прыгал
И шел с утеса на утес.
Слепой я шел, пока
Меня свободы ветер двигал
И бил косым дождем.
И бычью голову я снял с могучих мяс и кости,
И у стены поставил.
Как воин истины, я ею потрясал над миром:
Смотрите, вот она!
Вот то курчавое чело, которому пылали
раньше толпы!
И с ужасом
Я понял, что я никем не видим:
Что нужно сеять очи,
Что должен сеятель очей идти!
1921, 1922
НЕ ШАЛИТЬ!
Эй, молодчики-купчики,
Ветерок в голове!
В пугачевском тулупчике
Я иду по Москве!
Не затем высока
Воля правды у нас,
В соболях - рысаках
Чтоб катались, глумясь.
Не затем у врага
Кровь лилась по дешевке,
Чтоб несли жемчуга
Руки каждой торговки.
Не зубами скрипеть
Ночью долгою,
Буду плыть, буду петь
Доном - Волгою!
Я пошлю вперед
Вечеровые уструги.
Кто со мною - в полет?
А со мной - мои други!
Февраль 1922
* * *
Мне мало надо:
Краюшку хлеба
И каплю молока.
Да это небо,
Да эти облака!
1922 (1912)