- Булат Шалвович, вам самому нравятся ваши стихи?
- Мне очень нравятся мои стихи, пока я их пишу. Я думаю: "Ну вот, сейчас я пишу гениальное стихотворение!" Потом перечитываю и вижу, что меня снова постигла неудача. Но я прекрасно понимаю, что следующее стихотворение (лукаво улыбается) будет замечательным.
- Мелодия какая-то возникает?
- Никогда. Бывает, через день или позже стихотворение хочется напеть. Все происходит спонтанно. Песня - это скорее мое хобби. Я выхожу на сцену, чтобы общаться с людьми, а певцом или артистом себя не считаю.
- Война оказала на вас влияние?
- Оказала, конечно. Я был слишком юный, мне было 18 лет, я был очень романтичный. Пошел воевать, побеждать. Но это все через две недели рассеялось, я увидел грязную, страшную работу, кровь. С тех пор я вообще возненавидел войну. Война есть бойня. И когда называют эту войну великой, я протестую, потому что бойня великой быть не может. Может быть великим народ, его победы, его страдания, но война не может быть великой, война - это страшно.
- Как сложились ваши отношения с Германией? Ведь война оставила такую рану в душе...
- Когда я увидел, в какую прекрасную страну превратилась Германия, для меня кончились всякие предрассудки. Другое дело, что есть вещи, которые мне в немецком характере не очень понятны. Но есть многое, что мне очень интересно. Я помню, например, когда я в первый раз сюда приехал, подошел ко мне в Мюнхене маляр - он там что-то такое красил... Узнал, что я из России, и сказал: "Я воевал в России". Я говорю: "Я тоже воевал". Он говорит: "Я был ранен". Я говорю: "Может, это я тебя ранил?" А он говорит: "А может быть, я тебя?" И мы пошли в пивную и выпили по кружке пива...
- Какой пронзительный сюжет... Часто такие сюжеты прорастают в стихи?
- Не всегда яркое впечатление возможно реализовать. В конце концов я все-таки профессионал и могу написать о чем угодно. Но если в этом не будет какого-то внутреннего дыхания, то получится заурядная вещь. Вообще для меня литература и искусство - это когда действительность касается меня острым концом и я кричу...
- Вы сказали на концерте, что вас посещали мысли об эмиграции из России...
- Да, я бывал за границей, мне предлагали остаться. Но я не мог - не из страха, нет. Во-первых, я не могу без своей "родной грязи", во-вторых, я очень ленив по натуре. И у меня уже было что-то создано, были мои читатели. А здесь заново все начинать? У меня сил нет для этого. Я мог бы устроиться неплохо, потому что мне предлагали крупные радиостанции остаться. Нет...
- А можно ли, по-вашему, осуждать покинувших свою родину? У многих из них по этой причине возникают комплексы.
- У эмигрантов дикое количество комплексов. А у меня отношение к ним такое же, как и к оставшимся. На этом маленьком земном шарике... что же делить? Главное, чтобы каждый оставался человеком. Пусть живет, где ему приятно. Слава Богу, наступила такая пора, когда можно относительно легко вернуться. Раньше мы провожали друзей навеки.
- Вам приходилось менять строки по соображениям цензуры?
- Да. Названия, к примеру. У меня была песенка "Про веселого солдата". Но исполнять ее было нельзя, пока я не переименовал "веселого" солдата в "американского". Но смысл песни всем был понятен, поскольку там использованы именно русские детали. А однажды меня вызвали в горком партии и сказали: "У вас там есть одна военная песня, вы ее не пойте". А эта песня называлась "Песня о Леньке Королеве". Я говорю: "А почему не петь?" - "А потому, что вы пишете, что некому оплакать его жизнь". Ну, я говорю, он был молодой, и у него не было жены. Они говорят: "Да, но остались другие, комсомол!" Через три года я написал песню "Про дураков". "Песня о дураках" - это ваша?" Я говорю: "Да". - "А кто такие дураки?" Ну, я говорю, дураки - это дураки. "Вы эту песню не пойте, у вас же есть замечательная песня про Леньку Королева". (Смеется грустно.)
- Нынешнее поколение, которое живет по другим законам и другие авторитеты имеет, слушает вас? И как вам кажется, слышит ли?
- Этого я не могу сказать. Что молодежи много - да, среди моей публики много молодежи, и это меня очень радует. А как они воспринимают все это, я не могу сказать.
- Современная поэзия вам близка?
- Я вижу молодых людей, которые стараются самоутвердиться любым путем. Что нужно для самоутверждения? Скандал, громкий выкрик, необычность поведения. Все это они демонстрируют. Но что касается самих стихов, ничего такого особенного пока заметить не могу.
- После перестройки появилось больше хорошей литературы? Модернисты вам интересны?
- Хорошего не бывает много. Но хорошее есть. А насчет модернистов... В свое время Пушкин по сравнению со своими предшественниками - Херасковым, Державиным - тоже считался модернистом. Но благодаря своему таланту стал великим явлением. В 20-е годы были футуристы - Каменский, Бурлюк, Маяковский. В историю вошел Маяковский, а остальные исчезли.
- Вы производите впечатление дистанцированного от системы человека. Вы действительно такой?
- Это есть.
- За что вы себя не любите?
- Ой, за многое! Не хочу даже перечислять... С возрастом, с приобретением опыта и после множества разочарований постепенно приходит самокритичность и самоирония.
- Есть ли за вами какие-то поступки, которые вы бы хотели переиначить?
- Есть. Я не буду их называть, но есть... Бывало в жизни, когда я поступал и опрометчиво, и глупо, и подло.
- В покаянии, которое может быть и личностным, и всеобщим, вы участвуете?
- Лично - да. Но России как государству это никогда не было свойственно, и это ее беда.
- Вы верите в то, что Россия не обречена?
- Смотря на что...
- На постоянные пробы в демократическом направлении?
- На длительное время обречена. История России сложилась очень неудачно. Долгие века общество было рабским, с рабской психологией. Это рабство переросло в большевистское рабство. Россия никогда не знала, что такое демократия. Может быть, знала по написанному, но не имела в крови... Не знала, что такое свобода, воля. Россия никогда не уважала закон. А без всего этого не может быть нормального общества. Значит, она должна это приобрести. Для этого нужно длительное время, это мучительный процесс.
- Какое значение для вас имеют семья, близкие люди?
- Я всегда был очень общительным человеком, но сейчас я склонен к уединению. Не к одиночеству, а именно к уединению. Хотя у меня есть друзья. Хороших друзей много не бывает. Что касается семьи - я с молодых лет семьянин. Но семьянин я, видимо, не очень хороший, потому что я погружен в "свое". Есть в этом известная доля эгоизма. Потому что если мне не быть эгоистом, я буду примерным папой, но я не выполню своей задачи, предназначения. Я никогда не был хорошим отцом, хотя был добрым и готовым на самопожертвование. Но систематическим, повседневным отцом я никогда не был. И муж я тоже, наверное, не очень хороший. У меня много черт, которые раздражают окружающих, мешают им.
- А как удается вашей супруге находить компромисс?
- С большим трудом. И не всегда это получается. Мы оба ищем компромиссы, вся жизнь - это поиски компромисса.
- Вы человек влюбчивый?
- Я был очень влюбчивый. В молодости, в детстве. Очень. Мне казалось, что очередная моя пассия - это и есть последняя, окончательная и самая замечательная, но через неделю все менялось. Я помню, как однажды на первом курсе я влюбился в одну девицу. Всех своих девиц я приводил к своей тете, она была основательная такая. И вот я пришел с девицей к тете, мы сидели, ужинали. Потом я пошел девушку провожать - вернулся поздно. Говорю тете: "Ну, как она тебе?" - "Ой, - говорит, - замечательная! Правда, немножко ноги кривые, а вообще потрясающая". И у меня все прошло, тут же (смеется).
- Вы ранимый человек?
- Очень.
- Вас легко обидеть?
- Я на обиды не реагирую. Но оскорбления я не прощаю.
- Это грузинское качество?
- Не знаю. Потому что обижают обычно не по злу. А оскорбляют специально, чтобы унизить. Есть один критик, который меня ненавидит уже лет 35. Что бы я ни написал, он сразу же выступает по этому поводу в иронической форме, даже в издевательской. Там национальные мотивы присутствуют. Он пытается доказать, что я грузин, поэтому я Россию не понимаю. Ну неважно... И вот однажды в историческом романе моим героям нужен был пистолет, и я полез в справочник, искал название и нашел: ле-форше. Мне понравилось название. Но я прочитал, что пистолет был изобретен в 1853 году, а у меня действие в 1851 году происходило. Я подумал: я же не пишу пособие по оружию - и вручил своим героям в 51-м году этот "ле-форше". Критик обрушился на меня за неграмотность - чудовищную. Ну как всерьез можно реагировать на это? Только со смехом. И когда вышло переиздание романа, я внизу сделал сносочку, что действительно пистолет ле-форше был изобретен в 1853 году, но один из первых опытных образцов в 1849 году изобретатель подарил моему герою. Меня юмор и ирония частенько спасали.
- Вы сказали в одном из интервью, что прожили счастливую жизнь, "может быть, где-то печальную, но счастливую". Почему печальную, Булат Шалвович?..
- Потому что много было всяких сложностей в жизни. Есть основания для печали. А счастливую, потому что человек вообще счастлив, пока живет. Большее счастье разве бывает?.. Что касается меня, я выполнил свое предназначение. Я в этом не сомневаюсь. Во всяком случае сделал то, что мне было предназначено, а уж как - не мне судить...
- Заглядываете ли вы в будущее?
- Я грузин легкомысленный, в будущее никогда не заглядываю, живу сегодняшним днем. И никогда не пытался оценить себя в будущем. Для этого есть Бог или что-то там, что потом уже скажет, кто я, и поставит мне оценку. Это не моя задача, не моя...