ГЕОРГИЙ ИВАНОВ 1894 - 1958
По свидетельству поэта Николая Оцупа, Зинаида Гиппиус не без
ГЕОРГИЙ ИВАНОВ 1894 - 1958
По свидетельству поэта Николая Оцупа, Зинаида Гиппиус не без едкой иронии рассказывала, что в начале революции Александр Блок спросил ее: "Как бы теперь лучше послужить ему?" - "Кому?" - "Русскому народу".
Уж кого нельзя вообразить рассуждающим подобным образом, так это Георгия Ива/нова. Желания послужить народу или вообще кому бы то ни было он не испытывал, особенно после того, как обжегся, - только не на молоке, а на доведенном до кипения квасе псевдопатриотизма, - выпустив в начале мировой войны совершенно бездарную книжку "Памятник славы".
Правда, Владислав Ходасевич уверял, что в первые дни войны во главе хулиганов, громивших немецкие магазины, был замечен даже Маяковский, вскоре написавший резкие антивоенные стихи. Но в каком-то смысле Иванову даже повезло, что та книжка была именно провальной, ибо она напрочь отучила его от пустословия. Если ему и случалось переигрывать в красивости, то это была игра такого высокого класса, что оправдывалась даже перегруженность звукописью: "Туман... Тамань... Пустыня внемлет Богу. - Как далеко до завтрашнего дня!.. И Лермонтов один выходит на дорогу, Серебряными шпорами звеня". Можно ли это не запомнить на всю жизнь!
В поэтике Георгия Иванова - редкое сочетание подлинного, а не выпендрежного аристократизма и изысканной простоты. "Если бы жить... Только бы жить... Хоть на литейном заводе служить... Трубочка есть. Водочка есть. Всем в кабаке одинакова честь!" А какая пушкинская легкая величавость в строфе: "Туманные проходят годы, И вперемежку дышим мы То затхлым воздухом свободы, То вольным холодом тюрьмы". И ведь, Боже мой, какая точность в приложении к современной литературе - затхлый воздух свободы у профессионального могильщика Виктора Ерофеева и вольный холод тюрьмы у Венички Ерофеева...
Полусчастливое-полунесчастное детство. Невозможность оставаться в России и невозможность счастья даже в Париже, даже с красавицей женой Ириной Одоевцевой, которая - слава Богу! - понимала, что он всегда будет несчастен, и была за 37 лет жизни с ним вознаграждена если не в молодости, так уже в старости поразительно молодыми его строчками, ухитрившимися проскользить, как по карнизу, по грани пошлости и все-таки не оскользнуться:
И опять,
в романтическом Летнем Саду,
В голубой белизне
петербургского мая
По пустынным аллеям
неслышно пройду,
Драгоценные плечи твои обнимая.
Куда только не бросала Иванова собственная долгая неопределенность - то к ура-патриотам, то к эгофутуристам, то к акмеистам, потому что он, по сути, был непонятен даже для самого себя. В ранних стихах впадал то в помещичью засахаренность: "Быть влюбленну, быть влюбленну", - Мерно тикают часы. Ах, зачем Наполеону Подрисованы усы!", то в дурную пародию на "Мцыри": "Как сладко тело била дрожь, Когда сверкал внезапно нож И кровь, красна и горяча, Бежала в драке из плеча".
Он избегал любых идеологических концепций, боясь, что попадет в одну из них, как в клетку. Его обвиняли во всеядности, но она была естественным извивом характера. Вспомните его строки: "Стоят рождественские елочки, Скрывая снежную тюрьму. И голубые комсомолочки, Визжа, купаются в Крыму". Это стихотворение заканчивается так: "...И Леонид под Фермопилами, Конечно, умер и за них". Иванов не был толерантен лишь к советской власти. И во время послепобедного наводнения просоветских настроений среди русских парижан обвинил ближайшего друга Георгия Адамовича в непозволительной сентиментальности, смягчившей его отношение к эмиссарам Совдепии. А перед смертью у него самого вдруг проскользнула эта сентименталинка:
...Московские елочки,
Снег. Рождество.
И вечер -
по-русскому - ласков и тих...
"И голубые комсомолочки..."
"Должно быть, умер и за них".
Уже на первую книгу Иванова весьма сочувственно отозвался Николай Гумилев. Да и Блок семью годами позже назвал Иванова "одним из самых талантливых молодых стихотворцев". И хотя Иванов длительное время продолжал писать до удивления необязательные стихи, но даже они не вызывали отторжения, потому что лишены были модного тогда проповедничества - независимо от того, что вдохновенно навязывалось: эрос, или марксизм, или Сакья Муни.
Иванов писал взаимоисключающие стихи: сравните хотя бы ностальгически-монархистское "Эмалевый крестик в петлице..." и почти разухабистое "Хорошо, что нет Царя. Хорошо, что нет России". Дружил, а вернее - якшался, с взаимоисключающими людьми, по-мазохистски провоцируя слухи о собственной беспринципности. Георгий Иванов был больше бродячей собакой, чем одноименная богемная забегаловка, где за одним столом, как и в "Привале комедиантов", могли сиживать Колчак, Савинков и Троцкий.
Софья Парнок лихо шлепнула на лоб Иванову ярлык: "...не создатель моды, не закройщик, а манекенщик - мастер показывать на себе платье различного покроя". А вот Владислав Ходасевич, тоже снисходительно назвавший стихи Иванова "одной из отраслей русского прикладного искусства", сумел напророчить ему в точности сбывшуюся судьбу: "Г. Иванов умеет писать стихи. Но поэтом он станет вряд ли. Разве только случится с ним какая-нибудь большая житейская катастрофа, добрая встряска, вроде большого и настоящего горя. Собственно, только этого и надо ему пожелать".
Если средней руки символиста Максимилиана Волошина большим поэтом сделала гражданская война, то Иванова - средней руки не поймешь кого - сделала большим поэтом эмиграция. Мало кто не струсил взглянуть в лицо эмиграции, словно в собственное неумолимо стареющее лицо, как это сделали два взаимозавидующих поэта - Георгий Иванов и Владислав Ходасевич. На их счастье или к их несчастью, они так и не догадались, что завидовать они должны были только одному поэту, которого оба недооценили, - Марине Цветаевой. Лично я, несмотря на то, что восхищаюсь двумя шедеврами Ходасевича - "Перед зеркалом" и "Обезьяной", все-таки отдаю предпочтение Иванову, когда шепчу на память его шедевры "Мелодия становится цветком...", "Нет в России даже дорогих могил...", "Мне весна ничего не сказала..." Иванов теплее, "русскее", и, может быть, поэтому он лучше почувствовал Есенина, чем суховато-замкнутый Ходасевич. "...По отношению к Есенину формальная оценка кажется ненужным делом... Химический состав весеннего воздуха можно тоже исследовать и определить, но... насколько естественней просто вдохнуть его полной грудью... На любви к Есенину сходятся и шестнадцатилетняя "невеста Есенина", комсомолка, и пятидесятилетний, сохранивший стопроцентную непримиримость, "белогвардеец". Два полюса искаженного и раздробленного революцией русского сознания, между которыми, казалось бы, нет ничего общего, сходятся на Есенине, - т.е. сходятся на русской поэзии. Т.е. на поэзии вообще". Кто еще лучше сказал о примиряющем всех русских обаянии есенинского слова?
Георгий Иванов стал большим поэтом на фоне тех, что изо всех сил, в поте лица старались казаться большими поэтами, а в его ленивоватой, но зато не суетливой походочке угадывалось воспитанное изнутри "небрежение" репутациями, включая собственную. Это раздражало. Правда, ум его вынуждены были признавать даже те, кто не очень-то любил его. Василий Яновский в мемуарной книге "Поля Елисейские" писал: "Георгия Иванова, несмотря на его нравственное уродство, я считал самым умным человеком на Монпарнасе.
Трудно сообразить, в чем заключался шарм этого демонического существа, похожего на карикатуру старомодного призрака... Худое, синее или серое лицо утопленника с мертвыми раскрытыми глазами, горбатый нос, отвисшая красная нижняя губа. Подчеркнуто подобранный, сухой, побритый, с неизменным стеком, котелком и мундштуком для папиросы. Кривая, холодная, циничная усмешка, очень умная и как бы доверительная: исключительно для вас!"
А все-таки никто не сказал о поэзии Георгия Иванова лучше, чем все прощавший ему за стихи Георгий Адамович:
"Насмешки, намеки, умышленно смешанные с поэтическими условностями куски самой низменной обывательщины, вроде какого-нибудь "вчерашнего пирожка", грязь вперемежку с нежностью, грусть, переходящая в издевательство, а надо всем этим - тихое, таинственное, немеркнущее сияние, будто оттуда, сверху, дается человеческому крушению смысл, которого сам человек не в силах был найти... В России сейчас массовое производство "дубовых ребят" (выражение Н. Тихонова, относящееся к англичанам) стало целью, идеалом и объектом всех государственных усилий, но едва ли, едва ли эта цель окажется полностью достигнутой. Будем надеяться, что в нашей России, где все-таки должны остаться "русские мальчики" карамазовской складки, она полностью недостижима и что после бойких и ловких од в честь какой-нибудь доярки, "успешно перевыполнившей норму", ивановские стихи заставят этих "мальчиков" встрепенуться: так вот куда может уйти поэзия, вот что может произойти в душе человека?!"
По собственному предсказанию, Георгий Иванов вернулся в Россию стихами, а в ней никогда не переведутся Алеши Карамазовы.
РУССКАЯ ПАРА
"А у Иванова Георгия
дым коромыслом - угоришь!
И вновь за оргиею оргия!" -
по-русски сплетничал Париж.
"А вы слыхали, что Одоевцеву
он чуть ли фрицам не сдает!
Она, как миленькая, доится -
ему на водку выдает".
А у Георгия Иванова
за тридцать семь женатых лет
ни разу та любовь не вянула,
и в этом весь его секрет.
И он походочкою чертовой
ходил, в асфальт втыкая стек,
и, щекоча ей ухо челочкой,
читал чертовски чудный стих.
Такая жизнь двоих - вселенная,
ну, хоть цветы в постель стели,
где вместе плечи драгоценные
и драгоценные стихи.
Она была им так замучена,
а он от водочки зачах,
но два усталеньких амурчика
у них качались на плечах.
* * *
Хорошо, что нет Царя.
Хорошо, что нет России.
Хорошо, что Бога нет.
Только желтая заря,
Только звезды ледяные,
Только миллионы лет.
Хорошо - что никого,
Хорошо - что ничего,
Так черно и так мертво,
Что мертвее быть не может
И чернее не бывать,
Что никто нам не поможет
И не надо помогать.
1930
* * *
Мелодия становится цветком,
Он распускается и осыпается,
Он делается ветром и песком,
Летящим на огонь весенним мотыльком,
Ветвями ивы в воду опускается...
Проходит тысяча мгновенных лет,
И перевоплощается мелодия
В тяжелый взгляд, в сиянье эполет,
В рейтузы, в ментик, в "Ваше благородие",
В корнета гвардии - о, почему бы нет?..
Туман... Тамань... Пустыня внемлет Богу.
- Как далеко до завтрашнего дня!..
И Лермонтов один выходит на дорогу,
Серебряными шпорами звеня.
<1951>
* * *
И.О.
Распыленный мильоном мельчайших частиц
В ледяном, безвоздушном, бездушном эфире,
Где ни солнца, ни звезд, ни деревьев, ни птиц,
Я вернусь - отраженьем - в потерянном мире.
И опять, в романтическом Летнем Саду,
В голубой белизне петербургского мая,
По пустынным аллеям неслышно пройду,
Драгоценные плечи твои обнимая.
<1954>
* * *
РОМАНУ ГУЛЮ
Нет в России даже дорогих могил,
Может быть, и были - только я забыл.
Нету Петербурга, Киева, Москвы -
Может быть, и были, да забыл, увы.
Ни границ не знаю, ни морей, ни рек.
Знаю - там остался русский человек.
Русский он по сердцу, русский по уму,
Если я с ним встречусь, я его пойму.
Сразу, с полуслова... И тогда начну
Различать в тумане и его страну.
<1956>
* * *
Мне весна ничего не сказала -
Не могла. Может быть - не нашлась.
Только в мутном пролете вокзала
Мимолетная люстра зажглась.
Только кто-то кому-то с перрона
Поклонился в ночной синеве,
Только слабо блеснула корона
На несчастной моей голове.
<1956>