ВАСИЛИЙ ТРЕДИАКОВСКИЙ
1703 -1768
Вот перед вами строфа Тредиаковского:
ВАСИЛИЙ ТРЕДИАКОВСКИЙ
1703 -1768
Вот перед вами строфа Тредиаковского:
Счастлив, о! весьма излишно,
Жить кому так ныне удалось.
Дай Бог! чтоб исчезло все, что пышно,
Всем бы в простоте святой жилось.
Что это напоминает? По ритму "Выхожу один я на дорогу...". По интонации: "Дайте мне на родине любимой, Все любя, спокойно умереть!" или Рубцова. А может быть, подсознательно отсюда и мое собственное "Дай Бог!" если не по форме, то по смыслу?
В чем незабываемая заслуга Тредиаковского?
В том, что он п е р в ы й, кто утвердил этот ритм в русской поэзии. В том, что он п е р в ы й, кто позволил себе в русской поэзии такую естественную, лишенную театральщины интонацию. В том, что он п е р в ы й, кто во времена культа пышности, процветавшего при царском дворе, когда знатные аристократы выпендривались друг перед другом, нося на пальцах бриллианты стоимостью в сотни крепостных душ, и выписывали аж из Парижу устрицы во льду, который меняли на почтовых станциях вместе со взмыленными лошадьми, воспел простоту и непышность.
Если бы эта строфа была прислана в нынешний журнал современным начинающим поэтом, то благожелательный опытный литконсультант пожурил бы автора за неуклюжесть первых двух строк, постарался бы убедить его, чтобы он выбросил чрезмерно экзальтированное "о!", однажды уже спародированное: "Императрикс Екатерина, о! Поехала в Царское Село", прояснил бы туманно-архаичное слово "излишно", но вряд ли совесть позволила бы ему учинить разгром двух последних безыскусно трогательных строчек. Они и сейчас хороши.
Так прорубался, задыхаясь, спотыкаясь, проваливаясь в трясины, сквозь чащобу замшелых и иссохших, как валежник, слов к той заветной опушке, где растут слова крепкие и чистые, как подберезовики, Тредиаковский - наш первопроходец, совсем не похожий на удалого Ермака, академик, совсем не похожий на академика, затравленный, вечно унижаемый, никем не принимаемый всерьез поэт, или пиит, как говорили тогда... Державин признавался: "Правила поэзии почерпал из сочинений г. Тредиаковского, в выражении и штиле старался подражать г. Ломоносову."
Тредиаковский родился в семье священника и, получив первоначальное образование в астраханской школе монахов-капуцинов, удрал в Москву из Астрахани так же, как Ломоносов из Архангельска, - за знаниями. Отодрав доски с прорубленного Петром окна в Европу, Тредиаковскому удалось попасть в Голландию, выучиться там многому, а особливо - французскому. Выученный язык, как волшебная ниточка, потянул его во Францию, где наш предприимчивый провинциал три года учился в Сорбонне математическим, философским и богословским наукам. По возвращении Тредиаковского в Россию Академия напечатала выполненнный им перевод французского куртуазного романа "Езда в остров Любви"Поля Тальмана. Перевод для того времени был новаторским.
"Прольется ваша еретическая кровь!" - пригрозил поэту почтенный архимандрит Малиновский, сочтя богохульством и стиль перевода, и выбор столь фривольного произведения.
С 1748 года началась долголетняя война между Тредиаковским и Сумароковым, каковой в юности был учеником своего будущего "смертельного" врага, а как известно, нет страшней врагов, чем ученики, предавшие своих учителей. "Зело, зело, зело, дружок мой, ты искусен, Я спорить не хочу, да только склад твой гнусен" (Сумароков о Тредиаковском). Сейчас грустно и смешно читать весьма поучительную для современников книгу М.Гринберга и Б.Успенского "Литературная война Тредиаковского и Сумарокова", как не менее будет грустно и смешно нашим потомкам читать будущую книгу "Литературная война Бродского и Евтушенко". Сражения за место в литературе всегда бессмысленны, ибо никто в ней никогда не занимал и не может занять чужого места.
...Императрица Анна Иоанновна затеяла как-то шутейную свадьбу придворной калмычки Бужениновой и князя Голицына. Свадьба должна была состояться в знаменитом Ледяном доме, построенном между старым Зимним дворцом и Адмиралтейством, где стояли ледяные пушки - представьте, стреляющие! - и ледяные слоны, извергающие изо рта горящую нефть... Императрица велела кабинет-министру Артемию Волынскому вызвать Тредиаковского и заказать ему стихи-поздравление. Но у Волынского был зуб на Тредиаковского - тот когда-то высмеял его в стихах. Волынский приказал своему подчиненному - юному кадету - отхлестать поэта по щекам, а когда Тредиаковский попытался пожаловаться Бирону, окончательно рассвирепел и решил его наказать еще пуще, чтобы впредь было неповадно. Вот как описал это сам Тредиаковский: "Тогда, браня меня всячески, велел с меня снять шпагу с великою яростью, и всего оборвать, и положить, и бить палкою по голой спине столь жестоко и немилостиво, и, как сказывали мне после, дано мне с семьдесят ударов...", потом "его превосходительство паки велел меня бросить на землю и бить еще тою же палкою, так что дано мне и тогда с тридцать разов; потом всего меня изнемогшего велел поднять и обуть, а раздранную рубаху, не знаю кому, зашить, и отдал меня под караул... В среду под вечер приведен я был в маскарадном платьи и маске под караулом в Потешную залу, где мне было тогда повелено прочесть оные стихи насилу..."
Но измывательство, учиненное над поэтом, сочувствия к нему в высшем свете отнюдь не вызвало. Напротив, историю издевательств над ним с хохотом передавали из уст в уста как забавный анекдот, прыская в кулаки, когда входил Тредиаковский. А ведь это был поэтический дедушка Пушкина, начавший великую реформу силлабического стиха, опубликовав трактат "Новый и краткий способ к сложению российских стихов" и первым предложив краеугольное понятие "стопа". Однако рифма рекомендовалась Тредиаковским только женская, и он предпочитал хорей, а ямб подвергал сомнениям. Ломоносов, развивший ямб, получил все лавры за эту продолженную им реформу Тредиаковского, а ее изначальный автор, уступавший, правда, Ломоносову по мощи таланта, гибкости стиха и положению в свете, был выжит из академии и умер в нищете.
СПИНА ПОЭТА
Поэтов бьет история - не гладит.
Дед Пушкина и мой пра-пра-пра-прадед -
Тредиаковский спину свою прячет,
но сквозь камзол истлевший брезжат мне
Отечества наглядные уроки -
оно, чтобы не лез пиит в пророки
и осторожней обличал пороки,
бессмертные кровавостию строки
писало палкой на его спине.
Где ты, мальчишка, вымечтанный мною?
Что делают, дружок, с твоей спиною?
Я на поэтов нынешних не ною,
но вот ЗА ЧТО они стоят стеною,
понять нельзя, хотя все против лжи.
Я не хочу, чтоб рвался ты на плаху,
но так боюсь, что ты поддашься страху.
Власть в душу не впускай, как в двери сваху.
Не смей других поэтов бить с размаху.
Ты задери-ка на спине рубаху.
Стихи потом. Ты спину покажи.
СТИХИ ПОХВАЛЬНЫЕ РОССИИ
Начну на флейте стихи печальны,
Зря на Россию чрез страны дальны:
Ибо все днесь мне ее доброты
Мыслить умом есть много охоты,
Россия мати! свет мой безмерный!
Позволь то, чадо прошу твой верный,
Ах, как сидишь ты на троне красно!
Небо российску ты солнце ясно!
Красят иных всех златые скиптры,
И драгоценна порфира, митры;
Ты собой скипетр твой украсила,
И лицем светлым венец почтила.
О благородстве твоем высоком
Кто бы не ведал в свете широком?
Прямое сама вся благородство:
Божие ты, ей! светло изводство.
В тебе вся вера благочестивым,
К тебе примесу нет нечестивым;
В тебе не будет веры двойныя,
К тебе не смеют приступить злые.
Твои все люди суть православны
И храбростию повсюду славны;
Чада достойны таковой мати,
Везде готовы за тебя стати.
Чем ты, Россия, не изобильна?
Где ты, Россия, не была сильна?
Сокровище всех добр ты едина,
Всегда богата, славе причина.
Коль в тебе звезды все
здравьем блещут!
И россияне коль громко плещут:
Виват Россия! виват драгая!
Виват надежда! виват благая.
Скончу на флейте стихи печальны,
Зря на Россию чрез страны дальны:
Сто мне языков надобно б было
Прославить все то, что в тебе мило!
1728
АНТИОХ КАНТЕМИР
1709 -1744
Прадедушка русской поэзии. Один из первых, попытавшихся рифмовать проповеди. Русский язык еще не был гибким - комковато застревал в горле.
В.Белинский нашел точную метафору, определяющую роль Кантемира в развитии русского языка, "не только неразработанного, но и нетронутого, подобно полю, которое, кроме диких самородных трав, ничего не произращало... Перо Кантемира было первым плугом, который прошел по этому полю".
Антиох, сын господаря Молдавии, переселившегося в Россию после русско-турецкой войны, на земли, дарованные ему Петром. В 1727 году поступил на военную службу, боролся вместе с членами "ученой дружины" - Феофаном Прокоповичем и историком Татищевым против врагов петровских реформ. Был деликатно удален в относительно мягкую опалу - на дипломатическую службу в Англию, а затем во Францию, провел за границей 12 лет.
Любовными стихами Кантемира зачитывались современники, но стихи эти не сохранились. Написал ряд сатир, которые, как засвидетельствовал Ломоносов, были приняты "в российском народе с общей апробацией".Сатиры были направлены против жестоких помещиков, льстивых фаворитов, судей и подьячих. Начиная с Кантемира, даже для самых лирических поэтов России стало не только не зазорным, но даже необходимым время от времени прибегать к жалящим сатирам.
Во времена царя Гороха
до Кантемира Антиоха
поэт был в роли скомороха,
гонимый вроде кабысдоха,
и стих иного пустобреха
был, как среди чертополоха
коровья вязкая лепеха.
Но при явленье Кантемира -
всех воздыхательниц кумира,
исполнив с радостью их прихоть,
стихи в корсажи стали прыгать.
У Кантемира Антиоха
ритм еще складывался плохо.
Но Пушкину досталась лира
от Антиоха Кантемира.
АВТОР О СЕБЕ
Что дал Гораций, занял у француза.
О, коль собою бедна моя Муза!
Да верна; ума хоть пределы узки,
Что взял по-галльски -
заплатил по-русски.
1730
НА ЕЗОПА
Хотя телом непригож,
да ловок умишком,
Что с лица недостает,
то внутре залишком.
Горбат, брюхат, шепетлив,
ножечки как крюки, -
Гнусно на меня смотреть,
а слушать - нет скуки;
Сам я, весь будучи крив,
правду похваляю;
Не прям будучи,
прямо все говорить знаю;
И хоть тело справить
мне было невозможно,
Много душ исправил я,
уча правду ложно.
1730 или 1731
САТИРА I
НА ХУЛЯЩИХ УЧЕНИЯ
К УМУ СВОЕМУ
Отрывок
К нам не дошло время то,
в коем председала
Над всем мудрость
и венцы одна разделяла,
Будучи способ одна
к высшему восходу.
Златой век до нашего
не дотянул роду;
Гордость, леность, богатство -
мудрость одолело,
Науку невежество местом уж посело,
Над митрой гордится то,
в шитом платье ходит,
Судит за красным сукном,
смело полки водит.
Наука ободрана, в лоскутах обшита,
Изо всех почти домов
с ругательством сбита;
Знаться с нею не хотят,
бегут ея дружбы,
Как, страдавши на море,
корабельной службы.
Все кричат: "Никакой плод
не видим с науки,
Ученых хоть голова полна -
пусты руки".
Коли кто карты мешать,
разных вин вкус знает,
Танцует, на дудочке песни три играет,
Смыслит искусно прибрать
в своем платье цветы,
Тому уж и в самые молодые леты
Всяка высшая степень -
мзда уж невелика,
Семи мудрецов себя достойным
мнит лика.
"Нет правды в людях, -
кричит безмозглый церковник, -
Еще не епископ я, а знаю часовник,
Псалтырь и послания
бегло честь умею,
В Златоусте не запнусь,
хоть не разумею".
Воин ропщет, что своим полком
не владеет,
Когда уж имя свое подписать умеет.
Писец тужит, за сукном что не сидит
красным,
Смысля дело набело списать
письмом ясным.
Обидно себе быть, мнит,
в незнати старети,
Кому в роде семь бояр
случилось имети
И две тысячи дворов за собой считает,
Хотя в прочем ни читать, ни писать
не знает.
Таковы слыша слова
и примеры видя,
Молчи, уме, не скучай,
в незнатности сидя.
Бесстрашно того житье,
хоть и тяжко мнится,
Кто в тихом своем углу молчалив
таится;
Коли что дала ти знать мудрость
всеблагая,
Весели тайно себя, в себе рассуждая
Пользу наук; не ищи, изъясняя тую,
Вместо похвал, что ты ждешь,
достать хулу злую.
1729