Предчувствовал ли юный поэт (стихотворение "Домовому" было написано в 1819 году), какие испытания и невзгоды обрушатся на его обитель? Четырежды на своем веку приходила она к запустению и разорению. Ну а то, что произошло в пятый раз, могло привидеться разве что в дурном сне.
Фашистская оккупация поставила усадьбу поэта на грань исчезновения. Гитлеровцы испохабили землю блиндажами, траншеями, извели деревья пушкинской поры, вырезав едва ли не всю "зеленую семью". Под "дубом уединенным", которому четыре века, устроили бункер, а в кроне - наблюдательный пункт. Все заминировали - вплоть до могилы поэта. Все вывезли, что показалось ценным, даже певчих птиц в качестве особого трофея...
Александру Сергеевичу повезло. Добрый домовой у него все-таки появился и сослужил почти полувековую службу. Вслед за солдатами-освободителями, вслед за саперами появился на пушкиногорском пепелище высокий сухощавый человек с левым пустым рукавом. Узкое лицо, острый (как у Гоголя) нос, непокорные вихры на голове. И удивительные глаза, в которых, казалось бы, навсегда запечатлелись муки и страдания, но в то же время готовые в любой момент заискриться лукавством и озорством. Рядом с ним - тоненькая и стройная, как тростинка, женщина с пышными волосами, в которой сразу угадывалась уроженка Кавказа. Люба, Любовь Джелаловна, которую, как она говорила, Семен похитил из Тбилиси, прошла весь путь с директором заповедника.
Фронтовик, бывший рядовой минометного расчета, ставший инвалидом в сорок с небольшим лет, явился сюда уже многоопытным сложившимся музейным работником. "Родился в музее", - скажет о себе сам. В Петергофе, в двух шагах от знаменитого дворца Марли. Учился в Ленинградском университете, на одном факультете с Борисом Борисовичем Пиотровским, Дмитрием Сергеевичем Лихачевым. Стал экскурсоводом, доводилось водить по Петергофу Сталина, Кирова, Буденного, Тухачевского.
До войны успел поработать и в Русском музее, и в Пушкинском доме Академии наук, еще в нескольких музеях - Военно-артиллерийском, Военно-историческом. Был хранителем дворцов в Царском селе. И тогда же в первый раз наведался в Михайловское, где помогал создавать экспозицию. Думал ли он в тот приезд, что судьба соединит его с пушкинским Михайловским, Тригорским, Петровским, со всем Пушкиногорьем навсегда, до последнего вздоха?
Казалось бы, все складывалось как нельзя лучше. Уже тогда Семен Степанович вырос в одного из крупнейших знатоков культуры и быта XVIII века. Но последовал подлый донос. Об этом и последующих двух годах Семен Степанович, обычно такой словоохотливый, вспоминать не любил. Даже в кругу близких друзей. Восполнил "пробел" только под конец жизни.
- Упекли в ссылку. Как и Пушкина, - скупо обронил он, предавшись тяжелым воспоминаниям. - Только вот, друг мой, Михайловского, "милого предела" у меня не было...
Была страшная статья 58-я. Был Севураллаг. Звали его там "кадемиком". Освободили его в 1943 году. Сразу пошел на фронт.
Возрождение заповедника после фашистского опустошения казалось делом неподъемным. Одно только разминирование длилось почти пять лет. Следы "Пантеры" (так именовалась линия обороны гитлеровцев) казались неистребимыми. Семен и Люба жили в землянке, как и другие музейщики. По началу их было 11. Плюс лошадь и телега.
В 1949 году состоялось торжественное открытие заповедника. По крохам собирал Гейченко экспозиции Михайловского, Тригорского, Петровского. "Восстановитель как бы начинает ткать большое полотно былой жизни из тонкой паутины стежек", - скажет об этом он сам...
Подвижнический подвиг совершил Семен Степанович, возродив из руин нашу национальную святыню. Он соткал и оставил нам добротное пушкинское полотно. Первым из музееведов стал Героем Социалистического Труда.
Своей неуемной энергией, своей самозабвенной любовью к поэту он собрал "вокруг Пушкина" сотни друзей, добровольных и бескорыстных помощников, энтузиастов, доброхотов, как он называл этих людей. В Михайловском звучал дивный голос Ивана Семеновича Козловского. Сливалась с красотой этих мест проникновенная музыка Георгия Свиридова. Академик Андрей Андреевич Мыльников посвятил Пушкиногорью свои шедевры - "Венера у озера", "Спящая Сороть", "Утро". Десятки картин, гравюр, офортов создали во славу пушкинского края другие петербургские художники - Алексей Константинович Соколов, Василий Михайлович Звонцов, Энгель Насибулин и многие, многие другие. Славно потрудился в заповеднике московский художник Юрий Васильев. Здесь читали свои стихи Александр Твардовский, Николай Тихонов, Константин Симонов, Павел Антокольский, Белла Ахмадулина, Михаил Дудин...
Сотни наших современников могут сказать о себе пушкинской строкой: "Но там и я свой след оставил". Это и ракетчики-гвардейцы генерала Юрия Алексеевича Яшина, помогавшие устранить страшные последствия двух послевоенных ураганов, пронесшихся над Михайловским. Это и строительный отряд студентов МГУ, который помогал реставрировать ограду Святогорского монастыря. Среди студентов был и наш сын Максим, а мы с женой бесконечно рады тому, что в Еловой аллее прижились и "наши" саженцы...
Гейченко органично вписался в славную плеяду исследователей-пушкинистов. О них можно сказать: знали о Пушкине все. Вернее, почти все. Ибо, как прозорливо отметил Достоевский: "Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унес с собой в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем".
Стремился приблизиться к разгадке таинства Пушкина как явления, как поэта и человека, секрета его небывалого воздействия на каждое новое поколение, его умы и души и С.С. Гейченко.
Вновь и вновь возвращаясь к этой теме, Гейченко писал: "Почему у нашего народа всегда быта такая тяга к Пушкину? Потому что Пушкин - это такая простота, эта такая ясность, что, когда Комиссариат народного просвещения в 1918 году разрабатывал первую программу для учащихся, в основу был положен его словарь. С этого имени надо начинать всем, кто желает познать, что такое литература, что такое искусство.
Постигая своего кумира умом и сердцем, Гейченко приблизил к нам Пушкина, сроднил с ним. Пушкиным он формировал себя, воспитывал всех нас. Семен Степанович как бы продлил бессмертие поэта в Михайловском, делая его для нас чуть ли не физически осязаемым. Более, чем кто-либо другой, Гейченко преуспел в создании человеческой Пушкинианы.
Как-то, подустав от трудов праведных, прилег Семен Степанович на кушетку в кабинете. На животе уютно свернулся клубком серый, как когда-то у Пушкина, кот Василий. Я счел момент удобным, чтобы задать давно волновавший меня вопрос:
- Как живется вам все эти долгие годы рядом с гением?
Семен Степанович ответил не сразу
- Все мы, как говорится, под Богом ходим, друг мой. А я вот - под двумя хожу. Пушкин для меня - тоже бог. Может, потому и жив до сей поры старый пес...
Улыбнувшись, добавил:
- Ты ведь и сам знаешь, друг мой: с кем поведешься, от того и наберешься...
Немало всего было в Гейченко "от Пушкина". И трепетная любовь к друзьям, и свойственное поэтическим натурам любование природой. И независимый нрав, и озорство, и проказничество. И светлое, несмотря ни на что, восприятие жизни. И дар живой, народной речи. И многое другое - вплоть до мелочей. Любил иллюстрировать написанное рисунками, виньетками, шаржами на себя и других. "Алексашкою" шутливо называл себя (близким) поэт. Письма к соседям Осиповым подписывал "Ваш яблочный пирог". Гейченко величал себя генералом Енчиковым, тайным советником, музейной крысой, старым крокодилом. Словно талантливый артист, вжился он в образ поэта...
"И счастие моих друзей мне было сладким утешеньем". Эта пушкинская строка была жизненным девизом и михайловского хранителя. Другой девиз, который он не уставал повторять: "Трудись и помни вечно, что все на свете быстротечно". Редкостно преданной дружбой одаривал Семен Степанович близких ему людей. Знаю: во многих семьях, как и в моей, хранятся десятки, сотни его писем, открыток, фотографий, буклетов, приглашений, проспектов и прочих знаков внимания. Переписка с другом художником В.М. Звонцовым составила целый том. Письма его как бы обдавали волной радости и бодрящей теплоты. Его шутки, прибаутки, шалости поднимали настроение, помогали жить.
Друзья в доме Гейченко не переводились. Одни уезжали - являлись другие. Жили днями, неделями, а то и месяцами. Как свои, как родня. Привечали, угощали друзей здесь на славу, трапезничали по-пушкински.
Поэт любил печеную картошку, опенки в сметане, клюкву и бруснику, моченые яблоки, варенья, супы да каши. Все это было и на длинном столе на веранде у Гейченко. И еще хинкали, сациви, другие кавказские яства, которые неизменно подавала Любовь Джелаловна, одна работавшая за целый ресторан. Но главным блюдом на гейченковских посиделках были рассказы хозяина. Когда был в ударе, а это случалось почти всегда, его можно было слушать неотрывно часами. Энциклопедические познания, "компьютерная" память, дар богатой живой речи позволяли ему превращать застольные беседы в увлекательные лекции-беседы на самые разнообразные темы - по истории, культуре, быту и в допушкинскую и послепушкинскую эпоху. Как рассказчик, он не уступал, по-моему, самому Ираклию Андроникову, как чтец - Дмитрию Журавлеву.
Семен Степанович был по призванию не только музейщиком, но и подлинным просветителем. Выступал по радио, телевидению, прочел тысячи лекций, написал свыше полусотни книг. Даже в преклонном возрасте сам проводил экскурсии. Чем руководствовался он? Однажды он обратил мое внимание на пушкинскую статью, которая вышла в свет уже после гибели поэта, в 1855 году, под заголовком "Мысли на дороге". Там я прочел: "Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений, страшных для человечества".
Как актуальна эта мысль ныне! Как внятно противостоит она соблазнам радикализма.
"Как передать тем, кто соприкасается с Пушкиногорьем, дух святости?.. - вот что заботило директора. Очень важно, считал он, чтобы "любой человек, а ребенок в особенности, ушел отсюда с прививкой чувств добрых. Вот какой дух здесь надо больше всего сохранять. И, конечно, помнить, что музей-заповедник - это очень сложное явление всех ипостасей природы. Здесь надо хранить и климат, и реки, и озера, и деревни, и траву, и цветы, и землю". И пусть не все удалось, и не все оказалось бесспорным, цель эта была достигнута благодаря гейченковскому "кропотливому дозору". Низкий поклон ему за это.
Кем был для Гейченко Пушкин, уже было сказано. Ну а кем оказался Гейченко для обретшего бессмертие поэта? Думаю, не только добрым Домовым, хранителем "владений дедовских". Он стал в каком-то смысле и Ариной Родионовной, внимавшей стихам поэта, скрашивавшей его досуг в Михайловском. И Антоном Дельвигом и Иваном Пущиным - самыми близкими друзьями Александра Сергеевича, навестившими его в изгнании. И Петром Чаадаевым, который пытался разгадать и осмыслить феномен Пушкина. И Никитой Козловым, который на руках вносил в дом хозяина после дуэли и завещал похоронить его в ногах у поэта. И лейб-медиком Николаем Арендтом, пытавшимся спасти своего пациента (разве не с тем же старанием врачевал Гейченко израненный гитлеровцами заповедник?).
Двести лет со дня рождения Пушкина. Сто лет со дня рождения Гейченко. Судьбы этих совершенно разных, конечно, "по масштабу" людей соединились. И лежат они в "милом пределе" неподалеку друг от друга...
Для меня, для моей семьи Семен Степанович не умер. Каждый день смотрит он на нас со ставшей нашей иконой фотографии известинца Виктора Ахломова. На снимке шутливое, как всегда, посвящение: "Для смотрения и умиления во всяк день. От б. генерала С. Енчикова".
Завещание его всем нам, россиянам, было таким: "Дорогие друзья! Любите Пушкина! Он научит вас любви к Отечеству, к красоте, к искусству, дружбе, товариществу, научит, поможет понять непонятное, сделаться лучше, чем вы есть, научит быть сеятелем чувств добрых!
Гейченко сам стал таким "сеятелем".