- Господин Будрайтис, насколько вы были готовы к карьере чиновника и что вам удалось сделать на посту атташе по культуре?
- После нескольких предложений, поступивших из нашего министерства иностранных дел, я подумал: а почему бы и нет? К тому же это была прекрасная возможность видеться со своими друзьями в России. А когда приступил к работе, оказалось, что я плохой организатор, поэтому многому пришлось учиться на ходу. У меня было, скажем, большое желание рассказать россиянам о замечательном литовском поэте Юргисе Балтрушайтисе, который много сделал для сближения наших народов в качестве посла Литвы в 20-30-е годы. Я организовал несколько конференций о его творчестве в Москве, Петербурге. Вместе с Евгением Примаковым нам удалось открыть издательский дом BALNRUS, где выходят книги Балтрушайтиса на русском и литовском языках, а недавно выпущен большой иллюстрированный альбом "История Литвы". Естественно, я не могу не гордиться этим. К тому же мы регулярно проводили Дни Литвы - в Нижнем Новгороде, Ярославле, Уфе, Казани. Таким образом я узнал Россию поближе и еще больше полюбил ее народ.
- За время вашего пребывания на посту атташе по культуре вы играли в каких-нибудь спектаклях?
- Это была, так сказать, международная антреприза, где я вместе с Коте Махарадзе и Софико Чиаурели играл в спектакле "Мама, я тебя люблю", но в конце 90-х разразился экономический кризис, и наш коллектив распался. Жаль.
- А вам не жалко, что распался союз Будрайтиса, Адомайтиса и Баниониса? Ведь когда-то зрители воспринимали вас как неразлучных друзей. Сейчас вы поддерживаете с ними связь?
- В основном общались только во время съемок, а домами никогда не дружили. Я вообще ни с кем из актеров в Литве не дружил. Окончил юридический факультет, актерского образования не имел, воспринимался коллегами как непрофессионал, даже выскочка, так как начал сниматься в кино, будучи студентом. Знаю только, что сейчас Адомайтис работает в Вильнюсе в академическом театре, а Банионис много снимается, часто бывает в Москве, Петербурге.
- В этом году отмечается юбилей Жалакявичуса, ставшего вашим "крестным отцом" в кино. Что бы вы о нем могли сказать?
-О Жалакявичусе мне трудно говорить без пристрастия, поскольку я прошел с ним весь свой кинематографический путь, и с его смертью закончилась моя серьезная карьера в кино. Он был очень сильным, мужественным человеком. Я не знаю другого такого мастера, который бы мог столь мощно воздействовать на артистов. Незадолго до кончины, перед моим отъездом в Москву, он предложил мне прочитать "Играем Сэмюэля Беккета". Видимо, хотел поставить эту пьесу, но... Вряд ли я еще встречу такого крупного мастера, люди, подобные ему, рождаются крайне редко.
- Ну а Эймунтас Някрошюс, у которого вы играли в чеховских "Трех сестрах"? Говорят, к нему не так-то просто подобрать "ключи".
- Някрошюс открывается не сразу и не каждому, поэтому многим кажется нелюдимым, но на самом деле он очень впечатлительный и тонкий человек. В этом я убедился, когда репетировал роль Соленого в "Трех сестрах". Образы у него складывались как бы из мелочей, которые впоследствии очень сильно влияли на восприятие спектакля. Так, Соленый сопровождал свой вызов на дуэль движением двух сходящихся указательных пальцев - и публика затаив дыхание напряженно следила за этим... Или сцена с Тузенбахом, который от страха перед дуэлью нервически много ел, а потом закручивал на столе тарелку и уходил, после чего тарелка продолжала крутиться и, падая, издавала звук, подобный выстрелу. Помню, на встрече со зрителями в Киеве Някрошюсу задали вопрос: "Как у вас рождаются такие метафоры?" После продолжительного молчания он ответил: "Думать надо..."
- А какое у вас впечатление от режиссера Коршуноваса, нынче весьма популярного и в Петербурге, и в Москве, поставившего в театре Калягина "Смерть Тарелкина"?
- По-моему, московская публика полностью не приняла спектакль Коршуноваса, да и актеры не слишком доверяли ему, за исключением Калягина, который долго созревал, а потом взорвался, как спелый арбуз. Думаю, если "Тарелкина" вывезут в Европу, там он встретит большее понимание. Я так и сказал своему сыну Мартину, который продюсировал спектакль. Мне кажется, у этого молодого режиссера большое будущее, и как только я вернусь в Вильнюс, мы продолжим прерванные девять лет назад переговоры по поводу постановки с моим участием.
- Прожив девять лет в Москве, вы никогда не жалели о том, что прежде Литва была частью огромной советской империи, а теперь этого нет?
- Я бы сказал так: сейчас мы "приобрели" гораздо больше территорий, куда можем свободно поехать в любой момент. Кстати, с XIII по XV век Литва тоже была империей, доходившей до Черного моря и занимавшей значительную часть Киевской Руси. Лично у меня нет никаких сожалений по поводу утерянных пространств, и мне нужны только мой двор, моя квартира да еще любимая двадцатиметровая терраса, где я мечтаю, думаю, рисую.
- А в масштабах планеты какие ваши любимые места?
- Первой страной, которая поразила меня, была Япония. В 1975 году я провел там целый месяц на съемках фильма "Жизнь и смерть Фердинанда Люса". Ее люди, традиции долго потом не выходили у меня из головы, и я на какое-то время стал настоящим "япономаном". Но если бы у меня спросили, куда бы я хотел вернуться, то ответ был бы таков: во Вьетнам. За три съемочные недели я успел полюбить тропическую природу с ее влажностью, буйной растительностью, густым воздухом... Ну а физически я лучше всего ощущал себя в жарком Марокко. Представляете: бесконечная красная пустыня - и вдруг ниоткуда появляется человек, как мираж, как волшебное видение. Я садился на землю рядом с арабом, продающим у дороги чай, и бесконечно созерцал. Просто сидел и ничего не делал, и это был такой кайф...
Я сильно влюбился в Тоскану, впервые попав туда, когда снимался в фильме Григория Чухрая "Жизнь прекрасна". Когда во Флоренции нам дали всего 45 минут на посещение галереи Уффици, то я буквально побежал по залам. Степень моей концентрации была такова, что в мою память намертво врезались шедевры Боттичелли, Тициана, Франческо Бронци. Позже я не раз приезжал к дочери во Флоренцию, где она два года изучала итальянский язык. Я мог часами бродить по городу, подолгу разглядывать дом Данте, сидеть в кафе, рассматривая прохожих. Кстати, в России я тоже люблю наблюдать за людьми, особенно, когда застреваю в каком-нибудь аэропорту.
- В советские времена у вас не возникало соблазна удрать на Запад?
- Как-то в 1973-1974 годах я снимался на киностудии ДЕФА в роли комиссара Лопеса (если для русских я был типичным арийцем, то немцы, приклеив мне усы и перекрасив волосы, углядели во мне кубинца). На съемки в Гавану из Берлина мне пришлось лететь одному - сопровождающего в штатском не нашлось. И вот, сидя в "перевалочном" аэропорту Шэннона, я подумал: самое время попросить политического убежища - здесь меня долго не хватятся... Но потом представил, как это будет нелепо выглядеть, и мне стало смешно. В Париже, где Кулиджанов снимал "Карла Маркса", французские киношники предложили мне остаться и даже обещали работу. Но я не согласился, посчитав, что если уж родился в Литве, то должен в ней жить до конца своих дней.
- У вас роскошная библиотека. Откуда такая безумная любовь к книгам?
- От мамы, она без книги никогда не засыпала. Но наиболее практичные члены моей семьи до сих пор называют меня дураком - зачем столько книг? Не знаю, как бы я выжил, если бы у меня их не было. В раннем детстве я так рыдал над рассказом "Ионюкас" литовского классика Белюнаса, что до сих пор забыть не могу. Потом были "Том Сойер", "Айвенго", Диккенс, Мопассан, Бальзак. В годы моей юности многие западные авторы были доступны только в цитатах, которые с трудом "протаскивались" (в сопровождении Ленина) на страницы литературоведческих изданий. Привычка узнавать о западных новинках от литературоведов сохранилась у меня до сих пор. Каждое утро я просыпаюсь в 4 часа и до 7.30 читаю. Если мне случается проспать этот сладостный момент, то весь день все валится из рук.
- А сами писать не пробовали?
- В детстве пытался сочинять стихи, но очень стеснялся и прятал их под обивкой кожаного дивана, в котором с этой целью проделал дыру. Так они там и остались. Где он теперь, этот диван? Наверное, кто-то когда-то нашел в нем стихи "неизвестного автора"... Сегодня я мог бы писать, но только от первого лица. Опять же не знаю, как это будет воспринято моими товарищами, поскольку буду писать и о них. В общем, сложный это процесс...
- Знаю, что вы рисуете. Скажите, насколько серьезно ваше увлечение живописью?
- Очень несерьезное и непостоянное. Я могу месяцами не рисовать, а потом увлечься и неделю не отрываться от мольберта. Не будь моя жизнь так "захламлена" всякого рода общественной деятельностью, я смог бы достичь того "аристократического" состояния духа, которое необходимо для творчества.
- Господин Будрайтис, вы - религиозный человек?
- Моя мама была очень набожной женщиной, и я, будучи подростком, ходил с ней в костел. Теперь делаю это значительно реже, и не потому, что у меня кризис веры. Просто я знаю: духовный храм надо создавать внутри себя и творить добро не потому, что надо, а по велению сердца.
- Скажите, чего вам не будет хватать, когда вы вернетесь в Литву?
- Русской провинции и людей, которые живут там очень бедно, но при этом остаются удивительно добрыми и искренними. И еще в Литве мне будет не хватать московских книжных магазинов.
Беседу вела