- Михаил Николаевич, в основе некоторых ваших повестей - факты из жизни ваших предков. Что заставляет вас всматриваться в страницы семейной хроники?
- Убежден, что историю страны творят не только цари, вожди, политики, но и те, кого мы называем обыкновенными людьми. А они-то нередко ведут себя более достойно, чем власть в обстоятельствах, которые и возникают по вине этой власти. В семейных архивах немало таких свидетельств. Скажем, у нас дома сохранились письма моего деда Николая Никандровича. Он, врач, мобилизованный на Русско-японскую войну, писал бабушке. Эти письма вместе с отрывками из дневников Николая II того же периода и легли в основу повести "Жребий N 241". Этот жребий, который дед вынул, когда поступал на службу, тоже хранится у меня...
Так вот, из истории мы знаем, что в начале XX века Россия проиграла Японии войну по всем показателям. Кроме одного: наши врачи работали лучше японских - в этом не оставляет сомнений статистика тех лет. А письма деда и дневники царя не оставляют сомнений в том, кто из них двоих профессиональнее, ответственнее, честнее выполнял свой долг.
Мне не довелось застать деда в живых, но, судя по всему, это был удивительный человек. Несколько лет назад я побывал в Фатеже (кстати, это родина великого нашего композитора Георгия Свиридова) под Курском, где до революции Николай Никандрович построил больницу по последнему слову тогдашней медицины. Там, представьте, до сих пор хранят память о нем.
Вообще у нас очень скудное представление о дореволюционной интеллигенции. Литература XIX века, предложив упрощенную историческую схему, сделала своими главными героями угнетателей и угнетенных, революционеров и реакционеров. А где же огромный социальный пласт нации, служащий ее защитным слоем? Ведь у нации четыре круга защиты: врачи защищают от болезней, учителя - от невежества, военные - от внешнего врага, духовенство печется о спасении душ...
- В повести "Блок-ада" возникают образы ваших матери и отца - крупного инженера, лауреата Сталинской премии. Чувствуется, что семья, ее атмосфера оказали на вас большое влияние...
- Могло ли быть иначе?! Ведь культура - это преемственность, накопление, и ничто не может заменить то, что передается от человека человеку непосредственно - характером, голосом, манерой обращения с вещами и с людьми.
Мои родители восприняли от своих идеалы, которыми жила старая русская интеллигенция, и отношение к таким понятиям, как труд, совесть, служение людям, не подлежали пересмотру ни при каких обстоятельствах.
А обстоятельства не всегда благоприятствовали им. После окончания школы в 1927 году отца четыре года не принимали в вуз. Из года в год он успешно сдавал вступительные экзамены, но в списках зачисленных себя не находил, поскольку был социально "недоброкачественным": отец - врач, мать - учительница. Он шел работать и пытался поступить на следующий год, считая, что его призвание - строить мосты. Мосты так и остались его несбывшейся любовью на всю жизнь. А стал он видным деятелем отечественной энергетики, строил электростанции, 25 лет руководил крупным проектным институтом.
- С особой теплотой и даже восхищением вы пишете о матери...
- Мама была необыкновенная женщина - красивая, статная, обаятельная, с острым умом. Занималась спортом, разбиралась в искусстве, обладала незаурядными музыкальными способностями, например, вернувшись из театра или кино, могла безукоризненно воспроизвести понравившуюся мелодию. Мама во многом определяла атмосферу в доме.
Нас с братом Сергеем воспитывали довольно строго. Отец рассказывал, что когда у него в свое время случались какие-то юношеские "завихрения", дед говорил ему: "Николай, пора из дураков вырастать". Эти же слова я помню обращенными уже ко мне...
- Вы много лет отдали кинематографу. А когда впервые почувствовали тягу к нему?
- Тогда же и почувствовал. В подростковом возрасте я плохо учился. Родителям это не нравилось, и они применяли ко мне различные "санкции". Брата по завершении его блистательного недельного пребывания в школе мама водила на Невский проспект в кино. А я, наказанный, сидел дома, плакал, предавался размышлениям о трагизме жизни, в частности - зачем я вообще родился на свет. Потом возвращался брат и рассказывал о своих впечатлениях... Сегодня выясняется, что я точнее и лучше помню фильмы, о которых знал только с его слов... А поскольку редкая неделя проходила без двойки или записи в дневнике о моем безобразном поведении, то кинематограф превратился для меня в то, о чем можно было лишь мечтать. И я решил, что если стоит жить, то только в кино.
- Но поступили в театральный институт...
- Мне казалось, что перед тем, как прийти в кино, нужно набраться знаний, эрудиции, что я и решил сделать в тогдашнем Ленинградском институте имени А.Н.Островского. А когда я его заканчивал, то в качестве дипломной работы выбрал тему "Чехов на экране". Конечно, я не мог предположить, что впоследствии эта работа будет издана, что на нее, как и на другие мои публикации на эту тему, будут ссылаться, что судьба сведет меня с домом Антона Павловича (в детстве мне посчастливилось даже разговаривать с Марией Павловной Чеховой)... А тогда, в студенческую пору, Чехов просто вошел в мою жизнь, чтобы, как я понял уже потом, остаться в ней навсегда. Своим работам о Чехове я не судья, но то, что я могу говорить о нем как читатель, который увидел в его прозе то, что заметили не все чеховеды, - это приносит мне величайшее удовлетворение.
- Но вернемся на 40 лет назад. Вы защитили диплом...
- А преддипломную практику я проходил в сценарном отделе "Ленфильма", куда и был приглашен после окончания института. Мне повезло. Впрочем, что значит "повезло"? Придя редактором на киностудию, я ушел через 27 лет с той же самой должности. Такое везение, такая "карьера"...
- Но была же и творческая "карьера" - сценарии, призы на кинофестивалях...
- Об этом вспоминать как-то не хочется.
- Не потому ли, что, цитирую вас, "в кино слово пребывает в униженном состоянии. Сценарий чаще всего - поле для бесконтрольного и ненаказуемого выкаблучивания самовыражающихся кинорежиссеров"?
- Во всяком случае, мне дороже фильмы, где я был редактором: "Республика ШКИД", "Два билета на дневной сеанс", "Князь Игорь", "Собачье сердце"... Ни за одну картину, даже канувшую в Лету, мне сегодня не стыдно.
- В 1987 году редактор и сценарист Кураев превратился в прозаика. Причем прозаика, с первой же опубликованной вещи признанного, которого нарасхват стали печатать "толстые" журналы, переводить за рубежом, награждать литературными премиями. Где же вы были раньше?
- Раньше я писал для себя, но, как правило, не дописывал. Эти домашние опыты оценивал очень низко, считая, что они не могут претендовать на внимание тех читателей, чьим мнением я дорожу. У сочиняющего человека обычно есть такое самооправдание: и не такое пишут и печатают. Для меня это не было аргументом. Несколько близких друзей знали о моих тайных занятиях. Благодаря их настойчивости я закончил повесть "Капитан Дикштейн", рукопись которой их же стараниями в течение года побывала в трех журналах. Но безуспешно...
- У этой вещи есть подзаголовок: "Фантастическое повествование". Это действительно плод вашего воображения?
- Там нет ни одного выдуманного лица или события. У главного героя был реальный прототип - бузотер, выпивоха, участник Кронштадтского мятежа. Фантастичность этой судьбы в том, что после подавления мятежа он чудом уцелел и под чужим именем прожил достаточно долгую жизнь. Честно и достойно. Фантастична, впрочем, и судьба повести: она пролежала "в столе" 20 лет.
- Кажется, в ее судьбе принял участие академик Лихачев?
- С Дмитрием Сергеевичем я познакомился во время работы над картиной "Князь Игорь", где он был главным консультантом. Я знал, что он помогал многим, но мне не хотелось пользоваться нашим знакомством. Однако через третьи руки рукопись к нему попала. И через них же я получил ответ, он же вопрос: в каком журнале я хотел бы видеть повесть напечатанной? Когда прошла оторопь от услышанного, я сказал, что было бы странно, если бы член редколлегии "Нового мира" рекомендовал рукопись в "Пограничник" или в "Сибирские огни"...
- А как отнеслись к рукописи в "Новом мире"?
- Я заглянул туда через месяц после отсылки рукописи. Секретарь главного редактора Валентина Ивановна Ильина, едва я назвал себя, тепло улыбнулась и сказала, что дела мои вроде бы неплохи... В это время из своего кабинета выходит Сергей Павлович Залыгин и обращается к Валентине Ивановне с какой-то просьбой. Тут вступаю я, здороваюсь, представляюсь... Реакция Залыгина была неожиданной, почти фантастической: "Я вас не вызывал! Я занят! У меня человек. Я с вами разговаривать не могу. Прочитали. Будем печатать. Приносите еще". И быстро скрывается за дверью кабинета. Это было в феврале 1987 года, а в сентябре "Капитан Дикштейн" увидел свет.
- Но вам было предложено "приносить еще".
- А что нести, когда у меня не было ничего законченного? Я же литературной письменностью занимался дилетантски. Но теперь уже новомирцы побуждали к тому, чтобы я доводил до ума старые фрагменты и наброски. Так появились повести "Ночной дозор", "Семейная тайна"...
- Вы вступили в Союз писателей еще СССР, когда там уже наметился неизбежный раскол. Сегодня существуют, условно говоря, союзы "патриотический" и "либерально-демократический". Вы - сопредседатель второго. Что определило ваш выбор?
- Раскол среди литераторов произошел по многим направлениям: тут и политика, и экономика, и отношение к прошлому. Для меня лично определяющим является вопрос национальный, точнее - еврейский. Та арбузная корка, на которой поскальзываются, разбивают носы многие из называющих себя патриотами. Я не могу примыкать к тем, кто, упрощая историю и сегодняшнюю реальность, столь примитивно, плоско, пошло мастерит "национальные отмычки" - русские ли, еврейские, все равно - к разгадке наших невзгод и печалей. В многонациональной стране мы не можем этого себе позволять.
К счастью, я вижу в другом союзе немало умных, талантливых людей без националистических или иных комплексов. С ними я схожусь, как мне кажется, в главном - в верности гуманистическим традициям нашей культуры, в сострадании к человеку.
- Вопрос русско-еврейских отношений, который вы затронули, в минувшем веке стоял довольно остро, хотя об этом по разным причинам не очень-то принято было говорить вслух. В вышедшем не так давно первом томе исследования "Двести лет вместе" Александр Исаевич Солженицын пытается, по весьма точному определению, "растабуировать" тему. Как вы относитесь к этой книге?
- Ее пафос мне чрезвычайно близок. Он обозначен уже в названии: "вместе". Да, так было угодно судьбе. И это надо осознать не только как данность нашего существования, но и как взаимную ответственность. Напоминание об ответственности почему-то вызвало особое раздражение, обвинения в подыгрывании одной из сторон. На самом деле писатель резонно напомнил о нормах, традиционных для российского уклада, где непроизводительный труд, связанный, скажем, с торговлей, с финансовыми комбинациями, никогда не считался выше труда производительного...
- Михаил Николаевич, вы пишете в традиционной реалистической манере. Но в последние 10-15 лет этой литературе пришлось заметно потесниться. Появилось много откровенно развлекательных книг, возникали новые направления: постмодернизм, концептуализм и тому подобное. Что вы думаете об этом?
- Сегодня у нас существуют собственно литература и игра в литературу. Считаю, что современная отечественная словесность в величайшем долгу перед нашей недавней историей и современностью. Мы не сохранили и не осмыслили многие события и факты, свидетелями которых были. Получив возможность свободного высказывания о прошлом и настоящем, мы "свистим" мимо этой реальной жизни. Сочиняем про ловких бандитов и счастливых проституток, играем в литературные игры, пытаемся работать по заемным лекалам, вместо того чтобы прямо, честно, несуетливо попытаться понять "кто мы?" и "что с нами происходит?" Понимаю, что звучит это сегодня ужасно старомодно, только ничего интересней жизни подлинной не было и не будет.