И вот за без малого пятьдесят лет его михайловской жизни вернулось не только все бывшее, но, как мнилось многим его оппонентам ( а их всегда было много, что тоже говорило о живой силе и подлинности дела), и много "лишнего", - чего, может, при Пушкине и не было. Да только он знал лучше. И тайна его знания была проста, и она была в том, что он тут не хозяйствовал и не директорствовал. Он тут ЖИЛ и входил в пушкинский век не с одного книжного крыльца, но из всей полноты здешнего мира, находя и всякому облаку и дереву его "законное место" и выведывая у них, как быть равным им в подлинности и правде. И Михайловское стало домом Пушкина именно потому, что оно было домом и Гейченко, своим домом, жильем, а не мемориалом. И хранитель был не слугой, а товарищем поэта, его "домовым". И, между прочим, стал первым в музейной науке Героем Социалистического Труда.
В них - в гениальном хранителе дома и самом гении - неизбежно должно было явиться немало общих черт, особенно в том, что касалось веселых действ, "домашнего театра". Это была пушкинская закваска, свойственная, вероятно, всем, кто входил в жизнь поэта надолго и кто сам владел редким, оказывается, в человечестве искусством жить, которое дается не всякому, а лишь тем, кто приумножает радость мира.
Что я имею в виду, думаю, будет ясно по тем извлечениям, которые я сделал из сохранившихся у меня его писем ко мне за два десятка лет.
* * *
Честь имею сообщить, что во вверенном мне сельце Михайловском все находится в благополучии, за исключением разных мелочей, как то:
1.Липестричество второй день не горит.
2.Посему и водопроводная система, извиняюсь за выражение, не функционирует.
3. Посему продукты питания, приобретенные нами законным, а также партикулярным образом, пришли в негодное состояние. Вследствие чего в доме и у соседей наших сильно звучат скверноматерные слова и разные обороты речи крайне фигуративного свойства. Что касается идейной, культурно-просветительной и научной работы, то она в обычной норме. Только вчера пришло в дом Пушкина 87 экскурсий! Дом трещал, выл, стонал. А люди все валили и валили. Экскурсоводы стали как чечетки - трещат, торопятся и убегают. Им все равно, кто около них, для кого они, о чем должно звучать их слово.
... Только что закончил часовню в Михайловском. Сооружение ангельское. Ей-ей! Нужно на нее посмотреть обязательно. На душе моей зябко. Зиму жду как кару небесную.
* * *
Сильно прихворнул. Развалился по дороге из Москвы в Псков. Весь в лекарствах. В Москве нервничал. Заседал. Гневался. Капризничал. Ругался. Умолял. Фигурировал. Читал лекции в МГУ. Был у министра культуры. Справлял именины. Было 20 московских прохиндеев и диссидентов. Пили. Ели.
Дома куда лучше, чем в Москве. Там суета. Там лешие бродят, русалки повсюду. Полно невиданных зверей...
Последний месяц я жил здесь, как половой в трактире. Все гости, гости, гости, чай, чаек, чаище, кофеище, жратва, болтовня, трепотня. Тьфу, тьфу!
* * *
..Хворал-то хворал, а дело свое делал. Готовил Заповедник к Празднику поэзии. Праздник-то ведь круглый - десятый. Да и Андроников просил, псковское начальство надеялось, да и мое классовое сознание требовало, и я старался! И все получилось как в цирке: алле-оп!- и я воскрес и в Петровское. Хоть к открытию, а приполз. Но когда увидел очи Павла Григорьевича Антокольского, растопыренные в мою сторону, я зарычал и пропел собравшимся гимн птенцу гнезда Петрова, начав свою речь с запева на мотив Тредиаковского - "кое странное пианство... "
Все было благо. Петровский зал мне самому понравился, и я потом бегал по веранде и кричал: "Ну, Семен, ну, сыр голландский! Молодца!" Всем понравилось: и Андроникову, и Рыбакову, и Козловскому, и Пиотровскому, а главное - понравилось мне самому. В благодарность за все сделанное мне прислали приглашение на VI съезд братьев-писателей. И я там был, портфель подарков получил, жене духи купил, значок на грудь повесил. Прослушал 250 докладов и выступлений. Выпил и закусил, когда был зван на банкет в Кремлевском дворце. Кричал урра! И с большим вдохновением возвратился к себе в деревню, понеже я вообще-то рожден не для житейского волнения и не для корысти, а для размышленьев, созерцаньев и лакировки действительности.
* * *
Я не хочу писать вам о своем самочувствии, житье-бытье. У меня его нетути. Я - Иов.
Вы жалуетесь на одиночество. Хе-хе, чудачина! Ведь человек и создан на свете для одиночества. Он одинок всегда и всюду, при Адаме, при Юлии Цезаре и при Сталине, и при Михалкове. Порою он так одинок, что уходит от людей, от всего людского совсем-совсем. Ему бы книга, тряпочка, собачка, кошечка, цветочек или 0,5, или просто ни-че-го!!! Люди по-настоящему не любят друг друга. Особенно творцы. Они боятся друг друга. Писатели. Художники. Музыканты. А книжечка, цветок, папиросочка - они вещи честные, не подведут. Одиночество - это благо.
* * *
Каковы были главные русские музеи? В избе домашний музей - красный угол, где хранились дорогие иконы, венчальные цветы, памятки рода... А в городе - церковь, куда каждый нес самое дорогое и перед кончиной вкладывал иконы или посуду, или книги: "Помяни мя, Господи, егда приидеши во Царствие Твое". А у царей - у каждого! - был свой сундук, где хранились их первые пеленки, первые цветы, первые бальные перчатки. Все первое. И плюс то, что каждый оставлял в России первого. У Елизаветы лежала печатка туалетного мыла, потому что до нее мыла в России не было. Это благословила она. У Александра - первая ученическая тетрадь, пошедшая потом по русским школам и т.д.
* * *
Как-то раз на войне я попытался сосчитать, сколько слов нужно для обихода. И оказалось - не больше пятидесяти, чтобы пожрать, чтобы дожить до завтра, чтобы не быть убитым и что-то проорать, идя в атаку. Это было понятно, но это было больно. А теперь у меня не сходит со стола Словарь языка Пушкина, и я купаюсь в этом великом океане и не нарадуюсь, что у него любимые слова "день", "любовь", "душа"...
* * *
Я очень разочаровался в социализме. Так верил, так радовался, когда работал, придумывал. А человек остался вероломен, лжив, коварен, зол, как был. Ленин говорил, что для преображения России нам нужно сто тысяч тракторов. Сейчас у нас их миллионы, а где преображение-то? Нет, можно всех накормить, одеть (хоть трудно, но можно), даже и в меха и в брильянты одеть, а вот тут (рукой в грудь) так быстро ничего не меняется. Тут даже наоборот - все будто к последним временам идет и всему походит край...
Если бы не Пушкин...
"Если бы не Пушкин... "
Они теперь так и останутся для знавших Семена Степановича неразделимы. И не в одном Михайловском. И наше дело - понять загадку этого единства, чтобы памятью и пониманием продлить в заповеднике след этого животворящего согласия, взаимное окликание поэта и хранителя, хозяина и домового... .
Есть горькая справедливость в том, что они лежат неподалеку друг от друга - один на Святой горе, другой на Ворониче, и один ветер шумит и шумит в кронах осеняющих их последний приют деревьев.