- Ваша жизнь была связана с выдающимся спортсменом, футболистом Игорем Нетто. В своей книге "Если бы знать..." вы пишете о том, что в спорте и театре много общего. Вы смотрели зимнюю Олимпиаду, болели за наших спортсменов?
- Да, смотрела. Очень болела за Слуцкую. Когда из Турина вернулся Олег Павлович Табаков, он восхищенно говорил: "Там все так серьезно, мощно, честно". "Олег, в спорте, как и в театре, все не так просто, как кажется", - сказала я ему.
В фигурном катании была понятна расстановка сил. Оказывается, нашу команду фигуристов содержат на американские деньги. Это я услышала по телевизору. Почему я болела за эту девочку? На мой взгляд, она должна была победить и могла победить, но ей не хватило умного стилиста. Мне ужасно хотелось куда-то позвонить и сказать: "Этой фигуристке требуется стилист". Ее стоило выпустить на лед шпаной в коротких штанах, в матроске, в какой-то каскетке или в хитоне, закрывающем натруженные бедрышки. Ее надо было поэтически приподнять.
- Есть такая деликатная тема, как возраст, переход на возрастные роли у актрисы...
- В драматургии написано очень мало ролей первого плана именно для пожилых актрис. Для актеров старшего возраста очень много, а для нас в основном это придурочные пьесы, которые веселят, смешат...
- А надо ли бороться с возрастом?
- Зачем бороться с природой! Надо стараться жить гармонично. Те же Брижит Бардо, Марлен Дитрих считали, что не нужно скрывать возраст. Я видела Брижит в ресторане в Париже. Довольно худая дама, которая подкалывает шпильками пышные, но седые волосы. Все лицо в веснушках. Занимается своим фондом защиты животных. Я не вижу, чтобы она особенно молодилась и точно так же, как Жанна Моро. Она в такой форме, которая ей по возрасту. И роли играет по возрасту. Я вижу эти измученные глаза, измученное лицо в соответствии с прожитыми годами.
- А опыт вашей парижской жизни, какой это опыт? Вы ведь уехали вскоре после смерти Анатолия Эфроса?
- Никакой. Замкнутое существование. Работа на студии. Париж - город праздничный, а поскольку я находилась в эмиграции, хотя и не была эмигранткой, то скорее пребывала в состоянии внутренней эмиграции. Тогдашнее мое состояние не подходило Парижу.
- А почему вы советуете всем, кто может, уезжать за границу?
- Я не помню, когда я это говорила, но у меня какое-то безнадежное ощущение от нашей страны. Абсурд на абсурде. Например, я получила недавно письмо из некого Роспоц на имя Игоря Александровича Нетто. Человека нет уже семь лет, а ему предлагают заплатить налог за машину. Машины тоже уже нет десять лет. Или мне приходит письмо из ЦОПЭнерго - ЗАО Центр обслуживания продаж энергии. Мне, ветерану труда, присылают расчет. Дальше пишут, что можно обратиться за разъяснениями в справочную службу (дается десять телефонов) или дополнительную информацию получить на сайте! Хочется им ответить: "Дорогая ЦОПЭнерго! Вы полагаете, что с пенсией в 3000 рублей люди бросятся покупать компьютер, чтобы зайти на ваш сайт?" Можно ли присылать пожилым людям подобные письма?
Или сейчас говорят о нововведении - магазинах шаговой доступности. Я живу на набережной. Там, где был магазин "Хлеб", нынче салон люстр. Сколько мне люстр в году нужно? Там, где "Фрукты и овощи", - у нас рассылка цветов по всему миру за большие деньги, естественно. Кому на земном шаре я могу отправить цветы? Моей подруге в Америку раз в год. На территории в 150 м три магазина элитных вин и т.д. Я пишу письма префекту Западного округа: куда делись магазины и куда ходить за хлебом? Но не отсылаю.
- Вы считаете, что государство мало заботится о простом человеке?
- Мне даже кажется, что оно все делает для того, чтобы человеку не облегчить жизнь, а побыстрее отправить его на погост. Мы теряем в год до миллиона народонаселения. Бытие в нашей стране не повернуто к человеку. Ты можешь прийти к врачу, и тебе даже не померяют давление. Можно отобрать у детей детский сад, а суд вынесет решение в пользу новых владельцев. В аптеке можно купить контрафактные лекарства. В дорогих магазинах - воду, которую наливают в бутылки из-под крана. Это же все вопросы безопасности нации. На улицах много бездомных, но ведь дети подрастут и захотят хорошо жить, пить и есть. И станут громить дворцы-новоделы.
- Как вы считаете, театр отражает положение обыкновенного человека в обществе?
- Злободневность - не забота театра. Но тот же Кама Гинкас через Достоевского в своем спектакле "Нелепая поэмка" говорит о современном состоянии выбора человека между хлебом и совестью.
- То есть народ доведен до такого состояния, что о совести ему думать не приходится?
- Все озабочены выживанием. Жизнь - самое ценное, что может быть. Мальчика изуродовали в армии, а я почему-то не вижу лиц, которые ответственны за это.
Что это за корпоративность такая! Даже в госпитале Бурденко матери не дают общаться с журналистами. Она похудела в три раза. Не может выйти пообщаться с людьми без пропуска. Эта мама должна открывать двери во все кабинеты и говорить: "Дайте живого целого сына! Я вам отдала его целым". Какие измученные глаза у мальчика на фотографии. Журналисты пытались снимать его в состоянии комы при перевозке в другой госпиталь. А врачи были вынуждены закрывать его белыми халатами. Журналисты, они что, вурдалаки?
Каков бы ни был человек, самоценность жизни сегодня не играет никакой роли. Привыкли к смертям, уходам, потерям. Там сгорели 37 человек, там погибли семь. Статистика без имен, отчеств. Они тебе никто. Все эти цифры пропускаешь, и тебя уже даже как-то и не волнует беда.
- Недавно отмечался юбилей Анатолия Васильевича Эфроса. Каковы были ваши мысли, чувства?
- Мысль одна. Не хватает именно его. С ним была уверенность в том, что эта вода грязная, а эта прозрачная. Он умел видеть суть и в чем заключается ее ценность. Театру нужно экспериментировать. Но эксперимент должен быть направлен на познание человека, в котором живет, борется дурное, злое - и доброе, благородное. Как это в нем взаимодействует. Нет ничего интереснее, чем за этим наблюдать. Театр ничего нового не придумал. Все остальное - машинерия, форма.
- Вы появились в Ленкоме за год до того, как туда пришел Анатолий Эфрос. А ведь могли бы туда и не прийти, играли бы в других театрах...
- Могла. Играла бы гризеток в Театре имени Пушкина или сатиры. Я тогда уже была на пороге того, что мне театр разонравился. Скучно, нудно, пыльно. С приходом Анатолия Васильевича все стало человечным. Как-то многое стало ясно, понятно, возникла эмоционально заразительная игра. Если бы не состоялась встреча с Эфросом, не знаю, осталась бы я вообще в театре. А если осталась бы, то какой актрисой?
Думаю, не ввинтилась бы в такую среду, где театр превратился в скучную среду пребывания. Может быть, чем-то другим занялась - дизайном, флористикой. Хороший театр всегда пробуждает творчество, фантазию, хотя это заложено в основе любой работы.
- Олег Табаков пригласил вас в Художественный театр. Вы ушли из Театра имени Маяковского, где проработали десять лет. Вы без сожаления расстались с Маяковкой?
- Там хороший коллектив, хорошие человеческие традиции. Их заложил Андрей Гончаров. Я благодарна Андрею Александровичу, как и Олегу Павловичу Табакову, сотрудничество с которым началось еще со спектаклей "Последние" и "Любовные письма".
- Анатолий Васильевич, когда увидел вас в первый раз, сказал: "У этой девочки опущены уголки рта. Это предвещает ей драматическую судьбу". Насколько эти слова оказались пророческими?
- Думаю, он был прав, хотя я человек жизнелюбивый.