.jpg)
Известный столичный художник Владимир Парошин встречает свой юбилей на балконе
Это было четверть века назад. Я бродил по залам Дома Художника, где были выставлены полотна доброй сотни живописцев. Обошел три этажа с картинами, хотел уже, пресыщенный впечатлениями, уходить домой, даже оделся в гардеробе, как вдруг меня снова властно потянуло в тот зал, где представлял свои работы скромно сидевший на стульчике, неизвестный мне ранее художник Владимир Парошин. Он обладал запоминавшимся иконописным ликом, но привлекла меня не только его внешность монаха-схимника (по моему разумению, он мог бы сыграть в кино Андрея Рублева), а его картины, от которых исходило особое — ностальгическое и светлое — настроение.
Я вернулся в зал, еще раз осмотрел поразившую меня экспозицию с ветхими и уютными, любовно написанными московскими переулками и двориками, потом мы познакомились с самим художником, который, при своей суровой бороде, оказался добрейшей души человеком.
И вот уже четверть века я слежу за творческой эволюцией мастера, персональные выставки которого регулярно проходят на самых престижных площадках, включая Госдуму, ЦДРИ, Домжур, родовое гнездо Пушкина — село Михайловское. Помнится, 13 лет назад в течение месяца порядка 30 работ Парошина были выставлены и в стенах нашей редакции. Ими любовались не только сотрудники газеты, но и многочисленные авторы и гости «Труда».
Не раз и не два побывал я с тех пор в мастерской художника, которая расположена в самом центре Москвы — в старинном особнячке на Трубной. Это «место силы» Владимира Парошина. Здесь он хранит свои старые и пишет новые полотна, здесь под бормотание магнитофона с мелодичной музыкой принимает журналистов и коллекционеров (его работы хранятся в частных собраниях во многих странах мира — от Америки до Франции и Японии). Здесь, заработавшись порой до глубокой ночи, он засыпает на кургузом диванчике, чтобы утром, не теряя времени на дорогу, пораньше взяться за кисть.
Парошин — художник яркий и разноплановый. В его творческом багаже, насчитывающем сегодня под тысячу полотен, — портреты и натюрморты, пронизанные солнцем южные пейзажи и отливающие тусклым серебром картины с северными мотивами, камерные жанровые зарисовки и философские, иносказательные (в стиле уже упоминавшегося Тарковского) полотна. Особое место, как у человека верующего, занимают у него работы с религиозно-духовными сюжетами. Но сердцевина его творчества, его главная тема и непреходящая любовь — это старая Москва, которую он пишет уже более 40 лет, с тех пор, как приехал в Первопрестольную из сибирского села Казанское.
.jpg)
По дороге из Ишима в Москву (надо же случиться такому совпадению) в его купе оказался известный московский художник, который посмотрел его работы, увидел в них зерно таланта и посоветовал начинающему собрату устроиться в столице дворником. Чтобы получить прописку, временное жилье и иметь возможность в свободное время заниматься творчеством. Так Парошин и поступил, пока со временем, как заслуженный «лимитчик», не получил от государства отдельную квартиру.
Более десяти лет он подметал московские бульвары, шуровал в котельной, малевал наглядную агитацию в трамвайном депо. И всё ради тех светлых часов, когда, взяв этюдник, можно было отправиться в путешествие по московским улицам, так пленившим воображение вчерашнего провинциала. В пределах Садового кольца Владимир Аркадьевич, по его собственному признанию, исходил, излазил все старые московские дворики — и не по одному разу. Сначала в этих уютных, милых местах он, что называется, «расписывался», тренировал на натуре руку и глаз. А в какой-то момент в тихих двориках, улочках и переулочках ему открылась щемяще-трогательная и самодостаточная красота старой, уходящей Москвы.
.jpg)
Разумеется, Парошин не имеет ничего против нынешнего буйства рекламы и неонового блеска дорогих витрин. Его даже особо не раздражает показная роскошь новорусских особняков с их убогой железобетонной «эстетикой». Пусть себе стоят. Но как художнику и тонко чувствующему человеку, поэту по складу мышления, ему и сегодня роднее и ближе те редкие островки старой, стремительно убывающей Москвы, что ещё сохранились в арбатских переулках, на Сретенке и Солянке, Таганке и Волхонке, Остоженке и Знаменке, Маросейке и Петровке, Сухаревке и Рождественке...
.jpg)
Их он и пишет на протяжении десятилетий, сохраняя для себя, для коренных москвичей, для потомков облик старой Москвы, которой в реальности уже практически нет. Но она осталась на сотнях его полотен, приобретя со временем характер поэтического документа, согретого взволнованным взглядом художника. А людям, приезжающим в столицу из далеких и близких краев он своими воздушными и чаще всего безлюдными картинами словно «очеловечивает» нашу шумную, вечно куда-то спешащую, закованную в бетон и плитку столицу. Не зря искусствоведы считают, что в его картинах незримо присутствует такая трудноуловимая субстанция, как «живая душа» Москвы.
Не стану скрывать: в последнее время московские дворики он пишет реже, чем в молодости. Во-первых, оазисы старой Москвы теперь надо скрупулезно выискивать, затрачивая на поиск нового сюжета не дни, а недели. А новую — глянцевую, фасадную Москву, у которой, конечно, есть своя красота и поэзия, пусть пишут другие художники, считает он. Во-вторых, как и большинство москвичей, Парошин нынче честно сидит на самоизоляции. Поэтому, примостившись на домашнем балконе, делает наброски для своих «сновиденческих», как он их называет, циклов «Композиция» и «Край». Это лишенные конкретных бытовых примет волшебные, «вымечтанные» пространства, которые завораживают зрителей нездешним покоем и волей.
.jpg)
Кроме того, будучи разносторонне одаренным человеком, Парошин в дни своего 70-летия запоем сочиняет стихи, детские сказки, пишет воспоминания о своей творческой молодости. И мечтает о том времени, когда карантин снимут, и он, прихватив этюдник и неизменный термос с горячим чаем, сможет опять отправиться в путешествие на поиски ускользающей московской старины.