Внутри при входе в музей, еще до вешалки, я вздрогнул, потому что там очень странная голова Николая Островского, выполненная в камне, кипит в каком-то странном котле, как в аду. Как все пафосное, восхваление превращается в невольную дьявольскую насмешку. И даже на Мамаевом кургане, помнится, мне многие пафосные фигуры показались тоже карикатурными, что ли, или я просто не люблю пафос? Не знаю. В общем, я направился в музей, чтобы разобраться в очередном мифе ХХ века без всякого злорадства, а чтобы понять, как все это делалось
Но я не просто так шел. Я шел встретиться там с литературоведом, который в 60-е годы занимался Николаем Островским и много о нем знал. И я думал, что он сдаст своего героя, расскажет все, как было. Ну что, кто же все-таки написал этот роман? Уж не Катаев ли левой ногой? И вдруг из этого литературоведа понеслись потоки не ругани, а страстные похвалы. И что роман Островский написал сам, на сто процентов, слепой, чудовищно парализованный, окаменелый, так что рот мог открывать только на полтора сантиметра и чуть-чуть шевелить пальцами, а все остальное омертвело, и он писал этот роман без всякой надежды на успех, потому что тогда всех этих красных песен о Гражданской войне было хоть пруд пруди, и что литературная обработка профессиональных писателей только испортила грубую и подлинную фактуру романа. В первозданном виде это был еще более мощный романтический всплеск души. Конечно, заметил литературовед, в Островском был осознанный или неосознанный троцкизм, перманентная революционная мечта, но в нем не было никакой казенщины. Он писал о том, что любил и как любил. А любил он больше всего революцию.
Ко мне подошли маленькие и немножко испуганные две женщины, которые решили, что я пришел глумиться над их кумиром - они и составляли дирекцию музея, - и стали меня распропагандировать. И тут я узнал какие-то неизвестные мне подробности. Оказалось, что Николай Островский наполовину, по матери, чех. Из семьи, где любили музыку и чистоту, но говорили по-украински, потому что жили на Волыни. А литературовед добавил, что Островский был запойный читатель, а не просто свой парень в доску, читал взахлеб и, когда при военном коммунизме какая-то ультрареволюционная библиотекарша отказалась выдать ему "Войну и мир", сославшись на то, что это контрреволюционная книга, Островский вытащил шашку из ножен и немедленно получил Толстого на дом. Это меня убедило лишний раз в том, что политическая вредность книги зависит не от ее содержания, а от тех дураков, которые не умеют пользоваться книгами. Островский, кажется, умел.
- Он что, святой? - спросил я серьезно дирекцию.
Дирекция решительно покачала двумя женскими головами. Нет, он не был святым. В молодости он был страстным и смелым мужчиной, любившим не только бои, но и женщин. Но его жена Раиса, которую он в письмах как суперкомсомолец весело называл "дорогим Райкомом", оказалась ему преданной до гроба даже тогда, когда он, холодный и окоченевший, лежал на кровати, и потом, после его смерти, став первым директором музея. Вечно преданная, ну прямо как декабристка, - такие, видимо, стены у этого дома на Тверской.
Он лежал и всегда улыбался, он боролся со смертью до самой последней секунды, и когда умер, родные не сразу поверили, потому что они думали, что он сильнее смерти. И в этом был, видимо, самый главный его подвиг: не в прославлении советской власти, а в битве со смертью. И книга была написана как глава этой битвы, и потому в ней подлинная энергия, и потому она вырвалась из потока комсомольской литературы и превратилась в безумный бестселлер. Сорок изданий за два года. Переводы на иностранные языки. И недаром о ней сочувственно писал один из лучших писателей России ХХ века Андрей Платонов. Он угадал в ней истинную страсть. И неважно, что такая книга могла бы вырваться из-под пера и его собственных чудо-героев Гражданской войны, мечтавших по-своему, по-утопически и явно придурочно о мировой революции. Она появилась у Островского. Конечно, в ней много бреда. Но этим бредом бредило время. А то, что молодой Сталин висит в его комнате, так это же казенная комната, сказала дирекция. И разве можно было это снять? Да он и не думал, конечно, снимать. Он всех видел романтиками.
И тут я подумал об Островском: как же плохо мы все относимся к героям нашей истории, когда они имеют несчастье думать иначе, чем мы. Островский так сильно выступил против смерти, что теперь в музее создали целый проект "Преодоление" - в помощь инвалидам, которые хотят выжить и верят в опыт Островского. И вдруг в улыбке Островского мне померещилась знаменитая улыбка Гагарина, как будто наш космонавт приобрел ее у романтика революции, и я подумал о том, что напрасно мы сделали из Николая Островского антигероя нашего времени.