АЛЕКСЕЙ КОЛЬЦОВ
1809 -1842
Странно выглядит памятник Кольцову в Воронеже. Какая-то
АЛЕКСЕЙ КОЛЬЦОВ
1809 -1842
Странно выглядит памятник Кольцову в Воронеже. Какая-то непомерно вытянутая то ли чуйка, то ли длиннополая шинель с Феликса Дзержинского. Несколько "знающих" уверяли меня, что так оно и есть: сделали памятник железному Феликсу, но уже вроде было не ко времени его ставить - вот для "экономии средств" и подогнали к облаченному в каменную чекистскую шинель туловищу голову поэта. Скорей всего, это выдумка, хотя...
Слишком много сюрреализма в нашей реальности. Во всяком случае в памятнике этом есть явное несовпадение с обликом первого в России поэта из купеческого сословия. Прежде всего это несовпадение в том, что Кольцов - фигура вовсе не величественно оперная, как этот монумент, а трагически не защищенная от зависти своих же земляков. Его отец, хоть и принадлежал к прасолам (торговцам скотом), как многие изначальные купцы, был родом из мещан, но наверняка происходивших из крепостных, то ли получивших вольную от либеральничающих господ, то ли выкупивших себя. Чтобы подчеркнуть сословное различие, он держал наемных крепостных слуг. Был довольно рисковым в своих предприятиях, считал образование глупостью и выдернул Алешу из второго класса, ткнув его в свои пахнущие навозом и шерстью делишки, ибо уважал из всех книг лишь приходно-расходные.
Но, к счастью для будущих поэтических занятий юного Кольцова, путешествуя по закупочно-продажным надобностям, он чувствовал цену того, что не продается и не покупается, - чувствовал душу русского крестьянства, народных песен, красоту природы. Из слушателя песен Кольцов постепенно превратился в их создателя. Любимые в детстве сказки "Тысячи и одной ночи" в дешевом базарном варианте, лубочные повести о Бове-королевиче и Еруслане Лазаревиче постепенно уступили место стихам Ломоносова, Державина, Богдановича и позднее - Пушкина. Белинский впоследствии написал о стихах самого Кольцова как о неотъемлемой части природы: "Читая их, невольно вспоминаешь, что автор их - сын степи, что степь воспитала его и взлелеяла... он любил вечерний огонь, на котором варилась степная каша; любил ночлеги под чистым небом, на зеленой траве; любил иногда целые дни не слезать с коня, перегоняя стадо с одного места на другое".
Поэтом помогли ему стать две любви: счастливая любовь - степь - и несчастная любовь к горничной Дуняше, из крепостных. Самодур-отец, считая их возможный брак слишком неравным, просто-напросто продал, как непослушную телку, шестнадцатилетнюю Дуняшу какому-то казаку с Дона, а она, потеряв любимого, не вынесла разлуки и умерла. Образ ее стал внутренней иконой Кольцова. Еще совсем неумело, неуклюже он молился ей стихами, выпрашивая благословения: "Хочу другую цель найтить, Хочу другое так же полюбить!", но эта простонародная речь на фоне общепринятой высокопарности покоряла безыскусностью.
Если Кольцову не повезло с собственным отцом, насмешливо относившимся к его "бумагомаранию", и с денежными взаимоотношениями внутри сословного круга, то ему повезло с дружбами литературными. Камердинер владельца винокуренного завода, где торговцы скотом кормили животных бардой, однажды по памяти влюбленно прочитал молодому баричу Николаю Станкевичу стихи, которые ему декламировал молодой прасол Кольцов. Станкевич, сам будучи довольно посредственным стихотворцем, обладал притягательной силой собирателя талантов и буквально ввел Кольцова за руку в литературу, помог ему и в самообразовании, и в печатании.
В 1835 году вышел первый сборник Кольцова, сразу же замеченный Пушкиным. Отвергая бесконечное нытье критики о том, что публика не интересуется поэзией, Пушкин возразил Кольцовым: "Кольцов обратил на себя общее благосклонное внимание... Где же тут равнодушие публики к поэзии?" Они увиделись у Пушкина на Мойке. Пушкин радостно схватил Кольцова за руку, сказал ему, что давно хотел его видеть. Кольцов был невероятно застенчив, и застенчивость помешала ему самому написать подробно об этой встрече. Но если на смерть Пушкина Лермонтов откликнулся гневным ораторским стихотворением, то кольцовский реквием был нежным, утихомиривающим боль и в то же время полным сдержанной силы.
Искренность Кольцова пробуждала ответную искренность и у предпочитателей "ума холодных наблюдений". Вяземский, придирчивый дегустатор стиха, не всегда приветливый к чужим творениям, в том числе к некоторым пушкинским, и тот радостно отписал А.И. Тургеневу в 1836 году: "Вот настоящая поэзия: Кольцов, воронежский мещанин, торгующий скотом, до десяти лет учившийся грамоте в училище и с того времени пасущий и гоняющий стада свои в степях... Дитя природы, скромный, простосердечный!"
Жуковский, посетив Воронеж вместе со своим воспитанником - цесаревичем Александром, представил ему Кольцова и говорил о поэте-прасоле как о достопримечательности, которой надо бы гордиться, написал просьбу о поддержке поэта тамбовскому губернатору. Однако такое покровительство не всегда помогало Кольцову, раздражая земляков, считавших его выскочкой. Купцы, завидуя его интеллигентности, подсмеивались над ним как над купцом, не упускали случая подставить ему подножку в торговле и самодовольно ухмылялись, когда он попадал в денежные затруднения. Чванной посредственности все равно, в чем превосходить истинный талант, - хоть в мошенничестве, лишь бы превосходить. Патриархальность, которой так умилялись салонные славянофилы, внутри самой себя была не столь очаровательна и временами показывала звериный оскал.
Цензура снимала то одно, то другое стихотворение Кольцова. Он выказал себя как типичный простолюдин - надеялся на царскую помощь (впрочем, и Пушкин попался на этом, когда согласился, чтобы сам государь был его цензором). Сорвалась попытка Кольцова получить протекцию трона при помощи оды на приезд высочайшего семейства в Воронеж (может, по доброму, но опрометчивому совету Жуковского, а может, просто от отчаянного положения торговых дел и желания установить в деловых кругах Воронежа решпект к стихописанию "беловоронного купца"). Стихи были недостойны автора прежних песенных исповедей. Кольцов сразу потерял многих читателей, видевших в нем защитника обездоленных и не представлявших его придворным сладкопевцем. А никакой помощи от царской власти не последовало. Лести и так было хоть отбавляй. Вот лишь одна строфа из этой натужной, топчущейся на месте оды: "Ходит оклик по горам, По долинам, по морям: Едет белый русский царь, Православный государь Вдоль по царству-государству... Русь шумит ему: "Ура!"
Нервы и здоровье сдавали. Разладились отношения с сестрой, которая была для Кольцова самым близким другом после Дуняши. Когда дом стал проходным двором во время приготовлений к свадьбе сестры, Кольцов почувствовал себя лишним. Он и умер в горьком осознании своей лишности.
Но он ошибся. Он остался словом, которое из песни не выкинешь. Без него не было бы Некрасова, Есенина, Рубцова. Вдумайтесь в ошеломляющие цифры - к середине прошлого века более трехсот композиторов создали на стихи Кольцова свыше семисот романсов и песен. Все дети России столько лет - и до революции, и после - декламируют и будут декламировать на уроках кольцовское: "Раззудись, плечо! Размахнись, рука!", хотя все меньше и меньше в России рук, знающих наслаждение от свиста косы, лезвие которой обсыпано светящимися утренне-росными каплями.
КОЛЬЦОВСКИЙ ПОКОС
Дышит степь горячо.
Степь дурманит слегка.
Сено свежее,
неокопненное.
Раззудись, плечо,
размахнись, рука,
подсеки с рывка
грусть накопленную.
Чуткий вспорх стрекоз,
жаркий посвист кос.
Что ж невесело косишь ты,
прасол?
Смерть старухой босой
рядом с ржавой косой -
от нее бы ты голову спрятал.
А Дуняша твоя
перед Богом чиста,
но скосили безжалостным взмахом.
Пушкин пулей подкошен.
Свой возраст Христа
ты встречаешь
со старческим страхом.
И не этот ли страх
тебя бросил во прах,
на колени пред царской коляской?
От такого "Ура!"
не дождешься добра,
царь тебя не пожалует лаской.
Что ты сделал, Кольцов?
Стал одним из льстецов?
Тебя царской коляской подмяло.
Льстец - не твой это сан.
Ты скосил себя сам,
как степной колокольчик подвялый.
Можно только проклясть
в мире каждую власть,
доводящую до униженья,
из поэтов своих
выжимая лжестих
как натужное уваженье.
Но, не ставший хористом
из льстецких капелл,
тот же вечный любимый Дуняшин,
ты в Есенине,
в Коле Рубцове запел
черно-бархатным голосом пашен.
Я - сибирский твой внук -
ученик тех наук
на раздольном покосе поэзии,
где со всех концов
обступает Кольцов
свистом кос,
изумрудных по лезвию.
Сизым турманом
в небо всемирное рвусь
с хохолком,
да и нравом бойцовым,
но в свою голубятню всегда я вернусь,
окольцованный нежно Кольцовым.
КОСАРЬ
(ОТРЫВОК)
Раззудись, плечо!
Размахнись, рука!
Ты пахни в лицо,
Ветер с полудня!
Освежи, взволнуй
Степь просторную!
Зажужжи, коса,
Как пчелиный рой!
Молоньей, коса,
Засверкай кругом!
Зашуми, трава,
Подкошонная;
Поклонись, цветы,
Головой земле!
1836
РАЗДУМЬЕ СЕЛЯНИНА
Сяду я за стол -
Да подумаю:
Как на свете жить
Одинокому?
Нет у молодца
Молодой жены,
Нет у молодца
Друга верного,
Золотой казны,
Угла теплого,
Бороны-сохи,
Коня-пахаря;
Вместе с бедностью
Дал мне батюшка
Лишь один талан -
Силу крепкую;
Да и ту как раз
Нужда горькая
По чужим людям
Всю истратила.
Сяду я за стол -
Да подумаю:
Как на свете жить
Одинокому?
1837
ВСЯКОМУ СВОЙ ТАЛАН
Как женился я, раскаялся;
Да уж поздно, делать нечего:
Обвенчаешься - не разженишься;
Наказал Господь, так мучайся.
Хоть бы взял ее я силою
Иль обманут был злой хитростью:
А то волей своей доброю,
Где задумал, там сосватался.
Было кроме много девушек,
И хороших и таланливых;
Да ни с чем взять -
видишь, совестно
От своей родни - товарищей.
Вот и выбрал, по их разуму,
По обычаю - как водится:
И с роднею, и с породою,
Именитую - почетную.
И живем с ней, только ссоримся,
Да роднею похваляемся;
Да проживши все добро свое,
В долги стали неоплатные...
"Теперь придет время тесное:
Что нам делать, жена, надобно?" -
"Как, скажите, люди добрые,
Научу я мужа глупого?" -
"Ах, жена моя, боярыня!
Когда умной ты родилася,
Так зачем же мою голову
Ты сгубила, змея лютая?
Придет время, время грозное,
Кто поможет? куда денемся?" -
"Сам прожился мой безумный муж,
Да у бабы ума требует".
1840