К балетным людям карантин особенно жесток. Если драматические артисты нашли себя в интернет-читке литературных произведений, а пианист может дать концерт и из дома, то «Жизель» в квартире или на даче не станцуешь. А представьте себе: дошел спектакль до премьеры — и двери театра захлопнулись. Когда откроются вновь и сколько придется восстанавливать то, что месяцами упорного труда выстраивалось на репетициях? Эти и многие другие вопросы мы задали приме Большого театра Екатерине Крысановой — балерине, на которой держится значительная часть репертуара прославленной труппы.
— Екатерина, среди прочих отмен этой поры — и майский фестиваль «Бенуа де ля данс», где вы были номинантом за главную роль в новой редакции «Жизели», поставленной Алексеем Ратманским. Что же, это ваше достижение теперь «сгорело»? Ведь на будущий год у главной балетной премии мира, наверное, будут новые номинанты?
— Конечно будут, но и наше выдвижение, надеюсь, сохранит силу.
— Каково вам вдали от театра? Это шок?
— Не столько шок, сколько медленное угасание надежды. Сперва отменили акции с количеством людей больше тысячи. Потом — больше пятидесяти. Потом — оставили только классы. Потом — распустили по домам.
— Но пианисты или скрипачи говорят, что им все равно, где заниматься. У вас ведь тоже дома есть балетный станок?
— Есть и станок, и кусочек балетного линолеума, где я занимаюсь не меньше двух часов в день, но этого недостаточно для поддержания формы. Если карантин продлится несколько месяцев, это принесет труппе и каждому ее участнику огромные творческие потери.
— Наверное, в мире есть методики, как поступать в подобных условиях?
— Мне такие неизвестны. Да мир и не попадал в такие ситуации.
— Говорят, Королевский балет в Лондоне организовал для своих артистов интернет-занятия.
— Нам тоже организовали по «Зуму» занятия с педагогами-репетиторами. Но у каждого свой режим. Я в этом смысле более свободна и даже, поскольку переехала в загородный дом, могу себе позволить маленькие велосипедные прогулки. А у кого-то дети, и они учатся, и за их учебой надо следить, это требует внимания и времени.
— Ограничиваете себя в еде? Энергии ведь тратите меньше.
— Я не схожу с ума, считая каждую калорию, но стараюсь поменьше употреблять мучного. Это не значит, что при случае не позволю себе кусочек торта, но точно не после восьми — девяти вечера. В этом вопросе, как и во всем остальном, важна самодисциплина.
— Всего важнее она в работе. Вы ведь были на подходе к двум премьерам...
— Да, готовилась программа из трех одноактных балетов — «Времена года» Артемия Белякова, Made in Bolshoi Антона Пимонова и «Танцемания» Вячеслава Самодурова. Две первые вещи были доведены до генеральной репетиции и сняты на видео. В нашей, «Танцемании», предполагались адажио трех участвующих пар и небольшие вариации в коде. Слава успел сделать основные сольные куски, оставалось поставить общие фрагменты и коду. Но ему как лидеру труппы театра «Урал Опера Балет» пришлось вернуться в Екатеринбург к своим, как я говорю, балетным детям, чтобы вместе понять, как быть в новой ситуации. И вновь прилететь в Москву он не смог.
— У вас также начиналась работа над «Мастером и Маргаритой», который взялся ставить в Большом выдающийся европейский балетмейстер Эдвард Клюг.
— За три недели мы провели дюжину репетиций. Много искали, пробовали. Потом и Эдварду пришлось уехать. Очень надеюсь, что тоже не навсегда.
— В вашей Маргарите больше демонизма или святости?
— Трудно сказать, слишком маленькие кусочки, причем из разных частей сюжета, мы успели сделать. И к репетициям еще не подключился Семен Чудин, у которого шел заключительный этап восстановления после травмы, мы пока репетировали только с Владиславом Лантратовым. Но мне кажется, в образе есть обе названные вами черты.
— Можно считать главной вашей работой сезона «Жизель» в реконструкции Алексея Ратманского?
— Безусловно, она дорога мне, но надо понимать, что при всех нюансах в основе та же классическая хореография, что и в привычной нам редакции Юрия Николаевича Григоровича. Вот когда мы два года назад делали с Алексеем «Ромео и Джульетту», это был принципиально новый спектакль. Тут другое важно — я получила возможность снова поработать с хореографом, с которым готова делать любой проект, настолько ценю его как профессионала и человека. Искусство Алексея современно, притом это, конечно, классика, но с усиленными элементами — все наклоны, оттяжки, пробеги мощнее, чем было принято раньше. Самое же главное — его танец теснейшим образом связан с музыкой, это не тот случай, когда можно механически считать «раз-два-три-четыре»: надо очень точно реагировать на синкопы, чувствовать их энергию.
— Сохранится ли в репертуаре версия Григоровича?
— Вот этого не знаю. Тот спектакль тоже очень люблю, именно в нем произошел мой первый выход в роли Жизели. Долго не могла найти ключ к образу влюбленной девочки, какой она предстает в первом действии, хотя смотрела много записей, читала, размышляла, мучилась. А на спектакле вдруг все сложилось — в огромной степени благодаря партнеру Дмитрию Гуданову. Дело даже не в технике, а в настроении, в самих глазах Дмитрия... Вообще, считаю, такой мощный коллектив, как Большой театр, мог бы позволить себе максимальное разнообразие репертуара, включая и различные варианты одного произведения. Например, я была бы не против попробовать, наряду с привычной, какую-нибудь новую редакцию «Лебединого озера», оставив первую на Исторической сцене, а второй отдав Новую. И вообще Большой, имея артистов такого потрясающего уровня и индивидуальности, должен делать ставку на авторские спектакли, сочиненные именно для нашей труппы.
— Как вы встретились с Владиславом Лантратовым после его излечения от травмы, полученной на премьере «Зимней сказки» год назад?
— Прекрасно встретились. 7 января, когда мы впервые после случившегося вместе вышли в «Щелкунчике», стало его вторым балетным днем рождения. Всеми силами тогда хотела его поддержать. Это ведь очень сложный момент — после травмы ты понимаешь, что никогда уже не будешь танцевать так, как прежде. Не в том смысле, что непременно хуже — наоборот, восстановление даже может открыть в тебе новые возможности, но память о том, какой ценой это далось, тоже останется с тобой. Я очень рада за Владислава, каждый день после возвращения на сцену он совершал подъем на еще одну ступеньку к новому уровню своего мастерства. И продолжает совершать.
— Наверное, и ваше «Укрощение строптивой» после этого «зазвучало» новыми эмоциями?
— Об этом лучше спросить зрителей. Мы же просто очень соскучились друг по другу, по этому спектаклю — что, возможно, придало нашему танцу особую эмоциональность. Вообще это громадное счастье, когда в репертуаре живет спектакль, созданный именно на тебя, хотя в нем уже успели принять участие и другие балерины, но это не повод для ревности — напротив, еще одно доказательство его жизненной силы.
.jpg)
В роли Катарины из балета «Укрощение строптивой»
— Вы станцевали почти весь репертуар Большого. Что еще не освоено?
— Очень хотела бы станцевать «Анну Каренину» Джона Ноймайера. Это крупнейший современный балетмейстер, участвовать в спектаклях которого мечтают многие балерины.
— Иные поклонники классики считают современную хореографию слишком грубой и натуралистичной для театра академической направленности. Можно ли себе представить в его афише, допустим, балеты Пины Бауш или Анжлена Прельжокажа?
— Очень бы хотела станцевать «Ромео и Джульетту» Прельжокажа, этот спектакль в свое время произвел на меня огромное впечатление. Но хочу вам сказать, что балерине одновременно работать в разных стилях тяжело. Вот сейчас мы репетировали с Клюгом, параллельно я танцевала «Лебединое озеро», «Ромео и Джульетту» в классической версии, «Коппелию», «Жизель» — все это на протяжении каких-нибудь трех недель. И я просила Клюга, чтобы за день, допустим, до «Лебединого» мы не так интенсивно отрабатывали все эти глубокие плие или движения на коленях, чтобы ноги мои отдохнули. В традиционной классике балерина должна быть постоянно готова к полету — а то, что принято называть современной классикой, гораздо больше прижато к полу, там чем явственнее ты ощущаешь собственный вес и чем более расслаблено твое тело, тем оно пластичнее. И мышцы там так накачиваются, что потом с этими бицепсами ты в Одетте-Одиллии будешь смотреться грубо. Ну и главное — классический стиль требует от тела постоянного нахождения в тонусе. Такое возможно только до определенного возраста. Поэтому я — конечно, за современную хореографию, но в дозированном количестве. Успею ее станцевать и попозже.
— А если оценить репертуар Большого в сравнении, скажем, с Парижской оперой или Королевской?
— Сравнивать трудно, поскольку у них другой принцип — они не выдают, как мы, весь свой репертуар в течение сезона, а играют ограниченный набор спектаклей большими блоками. Другое дело — мы можем сказать, что вот, допустим, в Королевском балете много прекрасных спектаклей Аштона, Макгрегора, Уилдона и других англичан, большинства из которых у нас нет. Но они очень оберегают хореографию того же Аштона, боятся отдавать ее в чужие руки. Хотя его «Тщетная предосторожность» великолепно шла и у нас. Уж не говорю о том, что мы богаты своими собственными шедеврами, которые мечтал бы заполучить любой мировой театр.
— Но почему-то не все из них бережем. Ушли из афиши, например, «Утраченные иллюзии»...
— Потрясающий спектакль, я его очень любила. И «Ундина» не идет, и «Русские сезоны», хотя в репертуаре числятся. Если вам скажут, что идут, не верьте. Большой вообще редко возвращается к тому, что почему-то ушло из репертуара.
— А есть спектакли, которые уже перестали быть вам интересными? Тот же «Щелкунчик», от которого артисты в новогоднюю пору, говорят, стонут...
— Я никогда не стону. Вот кордебалету тяжело отработать 20 представлений, а солистам достается только по два спектакля. Я другое заметила: мне стали менее интересны спектакли без сюжета. Хотя, конечно, «Драгоценности» по-прежнему люблю, Баланчин есть Баланчин. Но если необходимо сделать выбор, предпочту человеческую историю.
— Вы много лет работаете с балетмейстером-репетитором Светланой Адырхаевой. Неужели и приме нужен постоянный наставник?
— У нас такая профессия — ты всю жизнь ученик. Пока умеешь слушать замечания и готов признать, что да, сегодня был неудачный спектакль и можно было сделать гораздо лучше — ты способен расти. Как только ты теряешь эту способность и начинаешь считать себя совершенством, это дорога вниз. Мне безумно повезло, что есть у меня Светлана Дзантемировна. У которой за все эти годы не замылился глаз на меня, наоборот, на каждой репетиции она делает множество замечаний и пожеланий, это дает мне столько нового! А как богата ее собственная биография — ведь это с ней Юрий Николаевич делал образы Эгины, Мехмене Бану. Она — хранительница изначального хореографического текста, из которого у других исполнительниц, может быть, ушли важные нюансы. Мы с ней пытаемся сохранить их. Ведь, может, и я сама когда-нибудь, как она со мной, буду готовить эти роли со своими будущими ученицами.
— Балетные эксперты замечают, что у вас особые отношения с партнерами — Владиславом Лантратовым, Артемом Овчаренко, Иваном Васильевым, Игорем Цвирко... Это всегда ансамбль равноправных, а не то, что часто наблюдаешь в традиционном балете, где танцовщик — в основном подставка для поддержек.
— Я очень дорожу своими партнерами и рада, что зритель это видит. Может, дело еще в том, что я по природе довольно легкий человек, не нервничаю, не психую. Могу и поплакать, если что-то не получается, но никогда не переложу вину на того, с кем работаю. Горжусь, что еще застала потрясающее поколение танцовщиков — Колю Цискаридзе, Андрея Уварова, Сережу Филина, Костю Иванова, Володю Непорожнего, Диму Белоголовцева, того же Диму Гуданова — со всеми ними успела поработать на сцене. И сейчас, как вы верно заметили, имею возможность танцевать с замечательными партнерами. Махар Хасанович (Махар Вазиев — художественный руководитель балета Большого театра. — «Труд») слегка удивляется, когда я спрашиваю, с кем у меня будет, допустим, «Баядерка»: «Почему тебя это интересует?» А для меня это важно. Не скрою — в каждом балете у меня есть партнер-любимчик, для которого наш ансамбль именно в этом спектакле наиболее органичен. А как иначе можно создать на сцене историю мужчины и женщины — то, про что в общем-то мы все и танцуем?
— Балерина в XXI веке стала немножко другой, не такой, как в ХХ? Помните, Майя Плисецкая в свои последние годы говорила, что ее восхищают выдающиеся спортсменки, например Елена Исинбаева, что балет многому мог бы поучиться у спорта.
— Может быть, тогда это в самом деле было актуально. Но сейчас мне кажется, что балет, наоборот, теряет, приближаясь к спорту, отрицая хрупкость и трогательность, которые всегда составляли суть обаяния женщины. Да, ориентиры в искусстве и жизни поменялись. Молодые балерины стали физически сильнее, для многих из них главное — задрать ногу повыше, накрутить пируэтов побольше. И совмещать классику с современной хореографией для них не проблема. Репертуар стал огромным — у балерин ХХ века такого не было. Но не теряется ли за этим обилием ощущение уникальности спектакля, его таинства, магии? Светлана Дзантемировна рассказывала мне, что только первый акт «Спартака» Юрий Николаевич делал почти год — по вечерам, после представлений текущего репертуара. Это было по-настоящему выстрадано. А сейчас некоторые балетмейстеры «рожают» за три недели. А то и еще сперва придумывают танец и только потом на него накладывают музыку. Для меня это вообще нонсенс, танец должен исходить из музыки, а не наоборот. Или что получается — все равно, какую фонограмму подложить: Баха, Рахманинова, Пугачеву, Алсу?..
— А вы могли бы станцевать на ту же Пугачеву или, допустим, модную сейчас группу «I.O.W.A.»?
— Насчет «I.O.W.A.» не уверена, я не знаток модной музыки, предпочитаю классику. Но Аллу Борисовну считаю колоссальной личностью, и если хореограф найдет для ее песен яркое пластическое решение и органичную танцевальную историю, то почему нет?
— Если не современной музыке, то чему вы, пользуясь внезапно появившимся досугом, радуетесь сегодня в интернете? Наверное, как многие, — хлынувшему потоку трансляций из мировых театров, музеев, концертных залов?
— Я и вне карантина вижу столько спектаклей, что сейчас предпочитаю заниматься чем-то другим.
— Например?
— Да самыми обычными вещами, доставляющими радость. Общением с родителями. Завтраком без привычной спешки. Еще — можно книжечку спокойно почитать, кино посмотреть. Повышивать, картину порисовать — мне давно хотелось заняться живописью, но возможности не было.
— Ого, и что рисуете?
— Ну, я только начала, пока это скорее раскрашивание картинки, передо мной сейчас изображение Тауэрского моста в Лондоне. Но работаю всерьез, маслом.
— Говорят, вы страстная автомобилистка.
— Не то чтобы страстная, но когда несколько лет назад села за руль, то с восхищением оценила это изобретение, позволяющее тебе быстро добраться, куда нужно, а твоим ногам за это время отдохнуть. И еще машина необходима для поездок в Крым, который очень люблю и уже много лет не представляю себе летний отдых в каком-либо другом месте.
— Тогда вам просто прописано создать на балетной сцене образ Лили Брик — потрясающей женщины и одной из первых русских автомобилисток.
— В эту сторону пока не думала, но спасибо за интересную идею.
— А каким одним словом вы бы определили свой характер?
— Одним бы не взялась.
— Но знаете что говорили о вашей новой Жизели? Что она у вас из привычной кисейной барышни стала немножко хулиганкой.
— Ну, этого же попросил хореограф. Хотя... хорошо скрываемое хулиганство — это, пожалуй, про меня.
