О том, какую роль сыграл в его судьбе большой русский писатель, вспоминает земляк и коллега Валентина Григорьевича по литературному цеху
Свою первую повесть «Над полями» я переписывал 11 раз. Во всех вариантах неизменным оставалось только первое предложение: «Дождь лил всю ночь». В написанном от руки варианте я отнес ее в иркутский Союз писателей. За месяц повесть одолел поэт Сергей Иоффе. В отзыве, если отшелушить вежливые обороты речи, мне черным по белому было сказано: не лезь в литературу, это дело избранных, крути, летчик, свой штурвал...
«Ну, скажем, в литературу мне путь не заказан, а вот вам сесть в кабину самолета точно не дано», — утешал себя, забирая свою писанину. Тогда я еще не знал булгаковскую фразу про то, что рукописи не горят. Просто нужно пройти свой круг.
И я ходил по нему, как самолет, вырабатывающий топливо перед вынужденной посадкой. Бывало, очередной советчик, увидев мое огорченное лицо, изрекал, что чем-то моя рубленая фраза напоминает ему Хемингуэя. Но надо бы переделать первое, второе, пятое, десятое... Помню и такой образный приговор: «Пока что литературные рули слушают тебя плохо. Надо работать!»
И я работал. Переписывал, давал почитать маститым товарищам, снова переделывал текст, который знал наизусть. На писательскую конференцию меня вытащили из кабины самолета, когда я собирался вылетать в Киренск. Командиру отряда было наплевать на литературу: есть работа, есть план полетов, а остальное — баловство. Но когда я запросил разрешение на выруливание, диспетчер приказал глушить двигатель и зайти к замполиту аэропорта. Тому вдруг захотелось познакомиться с начинающим писателем, по поводу которого ему только что позвонили из обкома партии. Получил я ободряющее напутствие, но... В журнале «Сибирь», куда попала моя многострадальная рукопись, публикацию опять отложили на неопределенный срок.
Так и маялся с ней. Поступил в Иркутский университет, читал классиков, каждую неделю таскал в редакцию «Восточно-Сибирской правды» заметки и очерки, которые ставились в номер под рубрикой «Репортажи из кабины самолета». Но тут моя повесть попала к Валентину Распутину. Он прочитал ее быстро и пригласил меня к себе домой.
Прямо после полета я сел в автобус и поехал к Распутину. Шел осенний дождь, было холодно. Валентин встретил в дверях, проводил на кухню, стал заваривать чай. Это он любил и умел делать. Достал мою рукопись — всю в его пометках, в крестиках-плюсах и палочках-минусах на полях. Прежде чем начать говорить, он будто перекатывал во рту невидимые камешки, готовясь произнести первое слово.
— Запомни первое: каждый из твоих героев должен говорить своим языком.
Распутин помолчал и добавил:
— Характер лучше показывать через диалог, а не через описание. Может, твоим летчикам надо поговорить в кабине, когда они попали в грозу?
Так, страницу за страницей, он вел меня по повести — без назиданий и раздражительности, будто хороший пилот-инструктор. Время от времени Распутин выходил в соседнюю комнату — покормить недавно родившуюся дочь Марусю. А вскоре с работы пришла Светлана Ивановна и стала угощать нас пирогами.
На Новый год я привез Распутиным с Севера елку, пушистую, высокую. Валентина Григорьевича дома не было, я затащил ель в комнату и уехал. Вечером слышу звонок в дверь. Жена открыла, а на пороге — Распутин! Смущенно улыбаясь, протягивает подарки: красиво изданные сказки Гауфа — это моим маленьким сыновьям, тогда еще невиданные, должно быть, привезенные из-за границы шоколадные яйца киндер-сюрприз, а мне станок и лезвия для бритья «Шик». Я достал приготовленные ему простые карандаши с твердым графитом. Уже знал, что Распутин любит такие, он их затачивал тонко-тонко, чтобы писать мелко и убористо. После перепечатки одной страницы написанного им текста получалось до шести страниц на машинке. На вопрос, легко ли он пишет, Валентин улыбнулся:
— Встаю рано, завариваю чай. Начинаю прилаживаться, настраиваться. До обеда, бывает, напишу три предложения. После обеда вычеркиваю два. Прочитал, снова отложил, после всегда найдешь что вычеркнуть. Текст становится чище и точнее. Это как полоскать белье...
Крестьянская обстоятельность проявлялась не только в писательстве. Мы не раз съездим с Распутиным в тайгу по грибы и по ягоды. Для него, жителя далекого таежного села Аталанка, заготовки были привычной и благодарной работой. Приезжая к нему на дачу, я видел, как Валентин вскапывает огород, делает грядки, сажает морковь, свеклу, огурцы и картошку. И ходит по участку в фуфайке и кирзовых сапогах.
Чаще он бывал на даче один. Свежий воздух, простор, никого не надо занимать разговорами, размышляй, занимай себя тем, к чему готова душа. Однажды я приехал к нему после вылета, хотел помочь по хозяйству. Он глянул на мое лицо и кивнул на кровать: «Отдохни». Я прикорнул, а когда проснулся, увидал на столе свежий хлеб и трехлитровую банку молока. Почему-то вспомнился его рассказ «Уроки французского» и кружка молока, которую голодный пацан покупал на выигранные в чику монеты...
За столом Валентин пожаловался, что на дачу норовят залезть непрошеные гости.
— Шарят, хватают что под руку попадется. Недавно стащили электрорубанок, который я вез из Финляндии. А бутылку водки не нашли. Я ее в печку спрятал, прикрыл золой, — он засмеялся тихо, как ребенок.
Как-то летом он меня с друзьями-летчиками пригласил собирать жимолость к знакомому старику-охотнику в верховьях Лены. Валентин тогда писал очерки в книгу «Сибирь, Сибирь!» и хотел поговорить со старожилом о прошлом житье-бытье на отдаленной заимке. Ехать было далеко. По пути у машины спустило колесо. Мы остановились, принялись за ремонт. Валентин сменил водителя и начал подкачивать камеру.
— Я теперь буду всем говорить, что сам Распутин менял мне колесо, — пошутил бортмеханик.
Приехав на место, расположились табором в лесу неподалеку от заимки. Перекусили. А затем рассыпались по кустам. Набрав ведро жимолости, Валентин взял блокнот, карандаш и пошел искать старика. Вернулся скоро с виноватой улыбкой.
— Что, записал? — спросил я.
— Да нет, — засмеялся Валентин. — Старик сказал, что у него сегодня неприемный день. Сено ворошить надо. Работа-то важнее разговоров!
В 1985-м в Иркутск вместе с супругой Марией Семеновной приехал Виктор Петрович Астафьев. Мы с моим красноярским другом Олегом Пащенко встретили его на вокзале и увезли на охоту в мою деревню Добролет. Там прожили несколько дней, а после поехали к Валентину Григорьевичу. Впервые я увидел маму Распутина, маленькую, спокойную женщину, добрыми и ясными глазами смотревшую на нежданных гостей. А потом я пригласил их всех вместе к себе. Виктор Петрович, оглядев мои книжные полки, похвалил порядок в домашней библиотеке.
Валя засмеялся:
— Это самолет приучил Валеру, чтобы все на своем месте было...
Затем мы пили чай, пели песни. Заводил Виктор Петрович, Валентин негромко подпевал. А уж мы старались как могли. После Валентин не раз вспомнил тот теплый семейный вечер.
:В 1995-м по приглашению Радована Караджича Василий Белов, Валентин Распутин и я поехали в Республику Сербскую. Там шла гражданская война. По дороге среди зеленых садов нам то и дело попадались разбитые снарядами села, взорванные церкви и мечети. Мои соседи, поглядывая по сторонам, молчали. В русском батальоне, размещенном в Сараево, командир полковник Васильев долго рассказывал, какой сюда был строгий отбор.
— Здесь у нас народ непьющий! — почему-то напирал он на это обстоятельство. Пригласил нас пообедать и выставил на стол водку. Валентин пошутил:
— Так нас отбирали в поездку по тем же параметрам...
Вскоре начался обстрел, нас по объездной дороге вывезли из Сараево. Поднявшись на гору, мы выпрыгнули из машины и укрылись в траншее. Распутин взял бинокль и стал всматриваться в артиллерийские всполохи.
— Никогда не думал, что попаду на войну, — произнес он глухо.
Позже нам показали сербское кладбище, где были похоронены русские добровольцы. Микола Яцко, украинский казак из Запорожья, Олег Бондарец из Киева, Александр Шкрабов, Виктор Десятов, Юрий Петраш, Дмитрий Чекалин, Анатолий Остапенко... Распутин переписывал в свой блокнот эти фамилии, вглядывался в молодые лица на обелисках.
Много позже, уже перед смертью, Валентин с горечью скажет:
— Потеряли мы Украину. И, думаю, не скоро соберемся вновь. Там, в Югославии, отрабатывался дьявольский сценарий. А теперь столкнули нас с украинцами лбами.
Из Сараево мы поехали в Книн, столицу Сербской Краины. И снова попали под обстрел в узеньком горлышке Пасавинского коридора. Мчались, объезжая свежие воронки. Миновали взорванный мост через Саву, подбитый танк. И тут левее дороги вырос черный гриб, следом другой... И только когда выскочили за Брчко и разрывы остались позади, пришло осознание опасности. Переваривая пережитое, ехали молча. То и дело по дороге попадались беженцы, узлы на телегах, бредущие дети. Белов повернулся к Распутину и спросил:
— Валя, как ты думаешь, нас еще долго будут читать?
— Не знаю, — помедлив, ответил Валентин. — А вот стрелять еще будут долго...