МАКСИМИЛИАН ВОЛОШИН 1877 - 1932
В ранних шестидесятых Чабуа Амирэджиби, бывший лагерник и
МАКСИМИЛИАН ВОЛОШИН 1877 - 1932
В ранних шестидесятых Чабуа Амирэджиби, бывший лагерник и будущий классик грузинской литературы, в то время только еще набрасывавший первые главы романа "Дата Туташхиа", заворожил меня чтением на память стихотворения Волошина "Святая Русь". Чабуа услышал от соседа по бараку и навсегда запомнил эти стихи, написанные в 1917-м и, разумеется, никогда не печатавшиеся в изданиях сталинских лет. В стихотворении, как в самой революции, перепутались, переплелись, переплавились душераздирающая горечь от кровавых междоусобиц и все-таки самозабвенная, неистовая истовость веры в Русь, коленопреклоненность перед ее страданиями, однако без языческого идолопоклонничества.
Само слово "Русь" для Волошина олицетворяло историческую слиянность Москвы с Киевской Русью как с прародительницей. Несмотря на свой провидческий дар, вряд ли Волошин мог представить, что когда-нибудь между Россией и Украиной возникнет государственная граница, а Крым вместе с Коктебелем, неотделимым от волошинской судьбы, окажется предметом споров между Москвой и Киевом.
Сама генетика Волошина была русско-украинской и европейской. Те же корни и у его поэзии. Правда, плоды европейского влияния в раннюю, парижскую, пору оставались художественно подражательными.
Вообще дореволюционный период в жизни и творчестве Волошина довольно мелок - это не что иное, как провинциальный декаданс, прикидывающийся передовым европейством. Забавен, но и только, розыгрыш с веселым сотворением несуществующей поэтессы Черубины де Габриак. Однако было и общение с Андреем Белым, Федором Сологубом, Михаилом Кузминым и с более молодыми - Осипом Мандельштамом, Мариной Цветаевой, Георгием Шенгели, наконец, знакомство с самой Историей, которая непрошенно вторгалась в крымскую цитадель Волошина, да еще неизменно размахивая маузером, - и это втягивало поэта в кроваво пенящуюся воронку гражданской войны... Эта воронка и стала его купелью, где он был окрещен как великий христианский поэт почти обесхристианевшей Руси.
На своих мощных плечах Геркулеса Волошин поднял всю перевернутую гражданской войной Россию. Он не побоялся создать афористичную и краткую историю революционной междоусобицы в метафорах, так и озаглавленную: "Россия". Чего стоит хотя бы такой образ:
Великий Петр был первый большевик...
Здесь и трагедия Петра, и предчувствуемая трагедия большевизма с той разницей, что Петр был палачом, но был и прекрасным плотником. В палачестве большевизм превзошел Петра, но в плотничестве оказался убог - его сооружение прогнило насквозь и развалилось. Петр прорубил окно в Европу - Сталин его зарешетил. Видя всю жестокость русского народа по отношению к себе самому, Волошин все-таки нашел в себе незлопамятность, чтобы благословить его, а не проклясть. А революцию почти в равной степени принял и проклял.
Была бы моя воля, я бы преподавал отечественную историю по Волошину, включив поэму "Россия" и многие его стихи о гражданской войне в школьный курс. Может получиться и великий спектакль "Молюсь за тех и за других" по дневникам и стихам Волошина.
Волошин стал основателем нашего самиздата задолго до Николая Глазкова. Символист средней руки до революции, он неожиданно для многих оказался самым пророчески значительным поэтом в разгар войны красных и белых, благодаря уникальности позиции, до которой не поднялся даже Блок: "А я стою один меж них В ревущем пламени и дыме И всеми силами своими Молюсь за тех и за других". Блок только набросал виденье "в белом венчике из роз", светящееся сквозь вьюгу, а Волошин сам стал одним из немногих человеческих воплощений Христа, все-таки не покинувшего тех двенадцати заблудших приемышей жестокой революционной стихии, разгулявшейся на Руси.
В доме Волошина в Коктебеле находили приют "и красный вождь, и белый офицер". Это не была всеядность - это было всепонимание. Но за всепонимание очень часто платят всенепониманием. Волошин так описывал свое двусмысленное положение: "По очереди меня все предупреждают: "Берегитесь ЧК - оно настроено против вас, и вас непременно арестуют как сочувствующего белым". А с другой стороны: "Ну, как будет перемена, мы расправимся с Волошиным в первую голову. Он еще поплатится за свой большевизм"... Кто меня повесит раньше: красные за то, что я белый, или белые за то, что я красный?"
Рискуя головой, Волошин входил в кабинеты и чекистских, и белогвардейских карателей, чудодейственно спасая тех, кто, казалось, был обречен. У Волошина был, как он сам говорил, "старый, испытанный и безошибочный прием борьбы" с палачами. "Молятся обычно за того, кому грозит расстрел. И это неверно: молиться надо за того, от кого зависит расстрел и от кого исходит приказ о казни. Потому что из двух персонажей - убийцы и жертвы - в наибольшей опасности (моральной) находится именно палач, а совсем не жертва. Поэтому всегда надо молиться за палачей - и в результатах молитвы можно не сомневаться". Конечно, Волошин преувеличивает результаты молитв за палачей. Но именно волошинская сгущенная в молитву воля спасла летом 1920 года Осипа Мандельштама, угодившего в белогвардейскую тюрьму.
Мандельштама тогда отпустили. Подействовали бы молитвы Волошина, если бы он дожил до 1938 года? Арестованных в то время были миллионы. Но за палачей молились не по-волошински - не переубеждающе, а прославляюще. Молитвы были заменены массовыми собраниями, где без малейших улик людей приговаривали к смерти голосованием.
Тем не менее волошинская энергетика продолжала действовать и после его смерти - и в сталинских лагерях, и в коктебельском доме, где последняя подруга поэта - бывшая медсестра Марь Степанна привечала гостей и давала переписывать волошинские рукописи. Заботливо переплетенные ею, они были нашим молитвенником.
После волошинских стихов гражданская война начинала выглядеть в наших глазах уже не великой победой, а совместным нравственным поражением и белых, и красных. Не найти общего языка, даже если говоришь на одном и том же, всегда поражение. Это понимал Волошин, как никто другой в XX веке.
СВЯТАЯ РУСЬ
А.М. Петровой
Суздаль да Москва не для тебя ли
По уделам землю собирали
Да тугую золотом суму?
В рундуках приданое копили
И тебя невестою растили
В расписном да тесном терему?
Не тебе ли на речных истоках
Плотник-Царь построил дом широко -
Окнами на пять земных морей?
Из невест красой да силой бранной
Не была ль ты самою желанной
Для заморских княжих сыновей?
Но тебе сыздетства были любы -
По лесам глубоких скитов срубы,
По степям кочевья без дорог,
Вольные раздолья да вериги,
Самозванцы, воры да расстриги,
Соловьиный посвист да острог.
Быть царевой ты не захотела -
Уж такое подвернулось дело:
Враг шептал: развей да расточи,
Ты отдай казну свою богатым,
Власть - холопам, силу - супостатам,
Смердам - честь, изменникам - ключи.
Поддалась лихому подговору,
Отдалась разбойнику и вору,
Подожгла посады и хлеба,
Разорила древнее жилище
И пошла поруганной и нищей
И рабой последнего раба.
Я ль в тебя посмею бросить камень?
Осужу ль страстной и буйный пламень?
В грязь лицом тебе ль не поклонюсь,
След босой ноги благословляя, -
Ты - бездомная, гулящая, хмельная,
Во Христе юродивая Русь!
19 ноября 1917
НА ДНЕ ПРЕИСПОДНЕЙ
Памяти А. Блока и Н. Гумилева
С каждым днем все диче и все глуше
Мертвенная цепенеет ночь.
Смрадный ветр, как свечи, жизни тушит:
Ни позвать, ни крикнуть, ни помочь.
Темен жребий русского поэта:
Неисповедимый рок ведет
Пушкина под дуло пистолета,
Достоевского на эшафот.
Может быть, такой же жребий выну,
Горькая детоубийца - Русь!
Иль на дне твоих подвалов сгину,
Иль в кровавой луже поскользнусь,
Но твоей Голгофы не покину,
От твоих могил не отрекусь.
Доконает голод или злоба,
Но судьбы не изберу иной:
Умирать, так умирать с тобой,
И с тобой, как Лазарь, встать из гроба!
12 января 1922
РОССИЯ
Фрагмент
Великий Петр был первый большевик,
Замысливший Россию перебросить,
Склонениям и нравам вопреки,
За сотни лет к ее грядущим далям.
Он, как и мы, не знал иных путей,
Опричь указа, казни и застенка,
К осуществленью правды на земле.
Не то мясник, а может быть, ваятель -
Не в мраморе, а в мясе высекал
Он топором живую Галатею,
Кромсал ножом и шваркал лоскуты.
Строителю необходимо сручье:
Дворянство было первым Р.К.П. -
Опричниною, гвардией, жандармом,
И парником для ранних овощей.
Но, наскоро его стесавши, невод
Закинул Петр в морскую глубину.
Спустя сто лет иными рыбарями
На невский брег был вытащен улов.
В Петрову мрежь попался разночинец,
Оторванный от родовых корней,
Отстоянный в архивах канцелярий -
Ручной Дантон, домашний Робеспьер, -
Бесценный клад для революций сверху.
Но просвещенных принцев испугал
Неумолимый разум гильотины.
Монархия извергла из себя
Дворянский цвет при Александре Первом,
А семя разночинцев - при Втором.
Не в первый раз без толка расточали
Правители созревшие плоды:
Боярский сын - долбивший при Тишайшем
Вокабулы и вирши - при Петре
Служил царю армейским интендантом.
Отправленный в Голландию Петром
Учиться навигации, вернувшись,
Попал не в тон галантностям цариц.
Екатерининский вольтерианец
Свой праздный век в деревне пробрюзжал.
Ученики французских эмигрантов,
Детьми освобождавшие Париж,
Сгноили жизнь на каторге в Сибири...
Так шиворот-навыворот текла
Из рода в род разладица правлений.
Но ныне рознь таила смысл иной:
Отвергнутый царями разночинец
Унес с собой рабочий пыл Петра
И утаенный пламень революций:
Книголюбивый новиковский дух,
Горячку и озноб Виссариона.
От их корней пошел интеллигент.
Его мы помним слабым и гонимым,
В измятой шляпе, в сношенном пальто,
Сутулым, бледным, с рваною бородкой,
Страдающей улыбкой и в пенсне,
Прекраснодушным, честным, мягкотелым,
Оттиснутым, как точный негатив,
По профилю самодержавья: шишка,
Где у того кулак, где штык - дыра,
На месте утвержденья - отрицанье,
Идеи, чувства - все наоборот,
Все "под углом гражданского протеста".
Он верил в Божие небытие,
В прогресс и в конституцию, в науку,
Он утверждал (свидетель - Соловьев),
Что "человек рожден от обезьяны,
А потому - нет большия любви,
Как положить свою за ближних душу".
Он был с рожденья отдан под надзор,
Посажен в крепость, заперт в Шлиссельбурге,
Судим, ссылаем, вешан и казним
На каторге - по Ленам да по Карам...
Почти сто лет он проносил в себе -
В сухой мякине - искру Прометея,
Собой вскормил и выносил огонь.
Но - пасынок, изгой самодержавья -
И кровь кровей, и кость его костей -
Он вместе с ним в циклоне революций
Размыкан был, растоптан и сожжен.
Судьбы его печальней нет в России.
И нам - вспоенным бурей этих лет -
Век не избыть в себе его обиды:
Гомункула, взращенного Петром
Из плесени в реторте Петербурга.
6 февраля 1924