- Я не знаю другого города прекраснее моего, хотя и поездил по свету немало. Я горжусь своими земляками, это особый сорт людей. Коренного ленинградца всегда можно узнать по особому выражению лица, интеллигентной манере общения. Он никогда не оставит вас без внимания, если вам плохо, и уж, конечно, подробнейшим образом расскажет, как пройти в нужное место. Я не могу объяснить, почему это происходит, но, наверное, люди, перенесшие вместе такую большую беду, как блокада, становятся ближе друг к другу и внимательнее ко всем.
- Во время блокады вы где находились?
- Как где? В Ленинграде. Когда началась война, мне было около 14 лет. Папа ушел на фронт, а мы с мамой и старшим братом остались в городе. Я ходил в школу, очищал чердаки от завалов, помогал в госпиталях раненым, был начальником звена связистов, по ночам дежурил на крышах домов.
- А это правда, что люди ели кошек и собак, когда особенно голодали?
- Да, правда, встречались даже случаи людоедства. Все это трудно забыть. Как и дрожжевой суп, который нам в школе давали. Я наливал его в банку и приносил домой. Мама добавляла в него лук, кожуру от картошки, и мы ели, а 125 граммов хлеба резали тонкими ломтиками и намазывали их густым слоем горчицы, чтобы сохранить ощущение вкуса прежней еды. Отец перед войной запас много дров и забил ими сарай. Они-то и не дали нам замерзнуть. Выживали те, кто имел тепло, без него погибали. Бывало идешь по лестнице, а двери настежь открыты, холодный ветер по комнатам гуляет, и в них окоченевшие трупы лежат.
- К этому можно было привыкнуть?
- Тогда об этом не думалось, каждый человек стремился уцелеть, спастись. Я выжил только благодаря мечтам и книгам. Ночами Пушкина читал, Толстого, Чехова. Через полтора года блокады меня и умирающую маму увезли к отцу, лежащему в тыловом госпитале. Там нас немного подкормили, и мы вновь вернулись в нашу квартиру на Малой Пушкарской. Когда закончилась война, мне было 16 лет.
- Вы помните День Победы?
- Подробно - нет. В памяти осталось ощущение великой радости, необыкновенного счастья и большой суматохи.
- А как вы стали актером?
- Получив аттестат зрелости, я решил поступать в театральный институт, поскольку "болел" театром с шести лет, но отец этому воспротивился и даже сказал, что повесится, если я буду актером. Для него, дворянина, это было оскорбительно. К тому же все мужчины по его линии были инженерами, строителями. Дед в Варшаве мост возводил, а мой старший брат стал архитектором. Поэтому мне пришлось смириться и пойти в университет, к счастью, не на технический факультет, а философский. Но после третьего курса все резко изменилось, и отец уже не смог ничего поделать. Мы со студенческим театром, которым руководила незабвенная Евгения Владимировна Карпова, поехали в Москву и показали там "Ревизора". Успех был ошеломляющим, на следующий день после спектакля все газеты написали о нас, восторгаясь моей игрой в роли Хлестакова. Потом я сыграл Хлестакова в кино и на сцене Пушкинского театра, куда меня приняли после окончания театрального института, который я все-таки окончил.
- И в течение долгих лет были руководителем этого театра...
- Я командовал этим огромным "кораблем" 16 лет и ушел с "капитанского мостика" в 62 года.
- Вы сами ушли или вам "помогли"?
- Как вам сказать: и сам и не сам. В разгар перестройки, после успешных гастролей в Мурманске, меня вызвали в очень высокий кабинет и сказали, не глядя в лицо, что такой великий театр не может возглавлять человек с советскими убеждениями. Причем этот начальник не видел ни одного моего спектакля.
- Вы можете назвать имя этого человека?
- Зачем? Он умер, к тому же недавно мемориальную доску в доме, где он жил, открыли, поэтому пусть земля ему будет пухом...
После этого разговора в Смольном я пришел в театр и написал министру культуры заявление об отставке. Оно было удовлетворено, и я вновь стал рядовым актером Александринки.
- Ну и как же вам потом жилось?
- А никак. Я предложил большой список пьес, которые бы хотел поставить, но ни одна моя заявка не была удовлетворена. А что касается ролей, то я числился в труппе, но выходил на сцену в одном-единственном спектакле.
- Вам как-то это объясняли?
- Мне говорили: "Вы так много сделали для театра, что на ближайшие сто лет хватит", - и указывали на мой портрет в кабинете директора. Правда, однажды мне предложили сыграть Полония в "Гамлете", но я поблагодарил и отказался, сославшись на то, что давно перерос эту роль.
- Из других театров не поступали предложения?
- Нет, никогда.
- Почему?
- Наверное, знали мой неуступчивый характер, знали, что я ни под кого подлаживаться не стану, а буду держаться правды. Кому нужен такой "вулкан"?
- Что же это за стержень такой, который не позволяет вам прогибаться?
- Вера!
- Во что?
- В Бога, справедливость, правду. Наше искусство всегда было совестливым, можно сказать, застенчивым. Я вырос на этом искусстве, поэтому мне неловко делать то, что неловко, - например, изображать из себя перестроившегося прогрессиста. Лгать не умею и не хочу.
- Игорь Олегович, скажите честно, когда вы ставили пьесы советских драматургов, - действительно верили, что социалистическое общество самое справедливое и гуманное, или вам хотелось в это верить?
- Я никогда не верил в абсолютную безгрешность вождей, а уж тем более секретарей обкомов, которых, кстати, никогда не играл. Я верил в справедливых, честных, великодушных людей, которые строили новую жизнь, где не будет бедных и богатых, где каждый человек будет не только хозяином собственной судьбы, но и всей страны.
- А как же ваше дворянское происхождение? Кажется, у представителей этого сословия были иные взгляды...
- Помилуйте, какой я дворянин, если родился и воспитался при советской власти? Просто в нашей семье к любому человеку относились с уважением и ценили в нем не богатство, а ум, образованность, интеллигентность. Ведь вы же не станете спорить, что сегодня мы утрачиваем моральные ценности и нравственно деградируем, хотя и продолжаем говорить, что "красота спасет мир". А как она может спасти, если ее не ценят, не понимают или - хуже того - превращают в ходовой товар. Возьмите, наших молодых красавиц, ведь большинство из них только и мечтает выйти замуж за богатого иностранца и уехать за рубеж. Может быть, я что-то не понимаю, но мне жалко, когда красивые девушки уезжают за границу.
- Наверное, вы так переживаете еще и потому, что всегда были поклонником красивых женщин.
- Я никогда не был банальным ловеласом и дамским угодником, потому что всегда прислушивался к своему сердцу, но, когда в моей душе при встрече с женщиной начинали расцветать ландыши, тут я ничего не мог с собой поделать. Погибал от любви. В это время мне было наплевать на обкомы, выговоры, общественное мнение. Ничего не скрывал, и все все знали.
- Вы были щедрым поклонником?
- В смысле денег?
- Ну, подарков там разных, поездок на юг...
- Денежный вопрос никогда не интересовал моих барышень, ни одна из них не была корыстолюбива. Да, я бы и не полюбил такую. На самом деле их было мало, и они не отличались особой внешней красотой... Хотя, нет, была среди них одна красавица.
- Скажите, а влюбленность могла подвигнуть вас на какие-то безрассудства?
- Конечно. Ну, можете себе представить: она на гастролях в Одессе, я - в Ленинграде. И вдруг на меня наваливается такая тоска, мне так нестерпимо хочется ее видеть, что лечу к ней. Приезжаю в гостиницу, захожу в номер с букетом цветов, целую в щечку и, успокоенный, возвращаюсь обратно. Это примерно как у Пушкина: "Но чтоб продлилась жизнь моя, я утром должен быть уверен, что с вами днем увижусь я".
Сегодня, к сожалению, красота уходит и со сцены, наверное, потому, что чувства уходят, "прагматизируются", что ли. Современные актеры часто экономят свои силы, работают "в полноги", редко плачут и страдают по-настоящему. Ведь, скажем, Юрий Толубеев во время спектакля по четыре рубашки менял, мокрые от пота. Поэтому, когда у меня оказалось много свободного времени, по причине незанятости в театре, то я решил вместе с единомышленниками открыть "Школу русской драмы", прежде существовавшую в Петербурге. Материально нам очень помог Герман Оскарович Греф (нынешний член правительства), и я ему очень благодарен за это.
Теперь вот учим будущих артистов. Плату за обучение не берем, но и стипендию не даем, зато после окончания нашего вуза вручаем настоящие дипломы, с которыми можно смело предлагаться в любой театр.
- Думаю, если бы вы не были по натуре оптимистом, то вряд ли взялись за это хлопотное и трудное дело.
- Я всегда был оптимистом и никогда, скажем, не боялся смерти, а вот сейчас бывает, честно скажу, страшно. Я физически ощущаю, как сворачиваюсь и уже не могу владеть своим телом. К тому же ноги отнимаются, следовательно, играть уже не могу. Не хочу, чтобы зрители видели меня в инвалидной коляске...
- Но память у вас замечательная. Вчера по телефону вы мне сказали, что всю ночь будете читать. Что, если не секрет, читали?
- Драматургию. Пьесы ищу для постановок.
- Выходит, театр - такая "зараза", что если человек в него попал, то уже никогда не вырвется из этого добровольного плена?
- Когда-то в спектакле "Предел возможного" мой герой Ремез, прощаясь со своим заводом, говорил: "Если бы меня спросили: что было главным в твоей жизни, я бы ответил одним словом: труд". То же самое могу сказать и я, потому что это правда... Хорошее, кстати, название у вашей газеты.
P.S. Нам стало известно, что Игорь Олегович нуждается в операции, которую могут сделать в Германии, но для это необходимо 50 тысяч долларов. Таких денег у Горбачева нет. Говорят, что в ноябре в Петербурге собираются отмечать юбилей замечательного актера и режиссера. Вот мы и подумали: неужели Горбачев не заслужил того, чтобы его родной город-герой помог ему встать на ноги?