В 1944 году Петер Реезе, 23-летний солдат 14-й роты 279-го полка 95-й пехотной дивизии, оказавшись после очередного ранения на краткое время дома, свел отрывочные записи, пометки из дневников, письма в единую книгу и оставил матери. После его гибели мать хранила рукопись до своей смерти. Она скончалась год назад, оставив книгу племяннице, которая и отдала ее в издательство. Вскоре работа увидит свет, а пока то тут, то там появляются отрывки из этой солдатской "Исповеди о большой войне".
В школе Петера звали "пончиком" за его мягкость и незлобивость. Выросший в религиозной семье, он не был нацистом, отрицал всякое насилие, писал стихи о природе и любви. После школы учился на банковского служащего, а к концу лета 1941 года был призван в вермахт. Отправляясь из Кельна в теплушке на Восточный фронт, 20-летний солдат был уверен, что, когда доберется до места назначения, война, как показал поход на Запад, придет к концу, и свою отправку в неведомую Россию воспринимал как субботний поход бойскаутов.
"Поезд медленно тянулся вдоль родных лесов, лугов, пашен, тронутых красками ушедшего лета. Проплывали деревеньки, девушки радостно махали руками, а мы пели песни, уверенные в скорой победе..." Но уже через пару месяцев их встретили холод, голод и смерть. "Только бы не сойти за труса. Один бросился в атаку - и я за ним. Кто-то тут же замолк, сраженный огнем, истошно орали раненые. Пули свистели так близко, что ощущался запах пороха. Мы ворвались в первые дома на окраине, перестреляли всех, кто нам попался, и набросились на добычу - сало, мед, хлеб - все, что можно было съесть..."
Поющие мальчики превратились в безжалостных зверей. "Избушки, в которых мы укрывались, были сметены огнем. Все завалено трупами. Своих мы укрывали остатками палаточного брезента, а с трупов русских солдат сдирали валенки, ватники, даже нательное белье. Один солдат пытался стащить валенки с убитого, но они накрепко примерзли. Тогда он отрубил ноги, поставил вместе с валенками к железной печке, где мы варили картошку. Вскоре поднялся чудовищный смрад оттаявшей человечины, но мы жевали, не обращая внимания".
Они шли из одной уцелевшей избушки в другую и забирали все подряд. "А стариков, женщин, даже беременных, детей, слепых, инвалидов выгоняли на дождь и снег. Кому из них везло, забирались в конюшни к нашим лошадям. Мы стали бесчувственными к чужим страданиям. Хвастались тем, что успели награбить, гордились тем ужасом, который возникал в глазах женщин, когда наставляли на них автомат..." Долгие послевоенные годы в ФРГ старательно пестовали "чистоту вермахта", приписывая все злодеяния против мирных жителей только эсэсовцам.
Помню, в беседе в старинном родовом замке с бароном фон Безелагерем, самым последним из оставшихся в живых непосредственных участников покушения на Гитлера, я спросил его о расправах вермахта над стариками, женщинами, детьми на оккупированных советских территориях. Искренний противник нацизма, барон опустил взгляд и ответил: "До нас, фронтовиков, доходили такие слухи, но видеть этого мы не могли". И профессор Антониус Ион, глубоко любивший русскую культуру, прошедший войну простым танкистом и спасший от уничтожения музей Тургенева в Орле (бывает такое - дал своим же саперам, которые должны были взорвать музей, бутылку водки и пачку шоколада, и саперы ушли), тоже все сваливал в разговоре со мной на эсэсовцев.
Редко, очень редко признавались солдаты и офицеры вермахта в преступлениях против мирного населения. По крохам я собирал такие признания. Вот некоторые из них. "Я был солдатом с 1939-го по 1944 год. Несколько миллионов солдат в разрушенном ими Советском Союзе считали, что оставались "достойными". Тогда "достойным" было убивать гражданских лиц, женщин, детей". (Э.Куби. Мюнхен). "Наш родственник прислал в 1942 году фото из России. Группа бедно одетых людей - старики, мужчины, женщины и дети. На обратной стороне подпись: "Обычные партизаны перед расстрелом". Меня преследует эта картина до сих пор" (Г.Нюдлинг. Фререн). "Я служил в 68-й пехотной дивизии. Партизаны взорвали в ноябре 1941 года штаб в Харькове. В ответ повесили невиновных гражданских лиц на балконах" (Л.Мюнцингер. Равенсбрюк).
Книга солдата вермахта Петера Реезе - еще одно неопровержимое свидетельство из первых рук, обнажающее подлинное, а не мифическое обличье вермахта. Он поставил цель - описать все, как было. Война опустошила наши души, она открыла мерзкие тайники в них, признает вчерашний примерный школьник. "Мы молчали, когда один из солдат бросал гранаты в большую группу советских военнопленных и добивал из автомата уцелевших".
Петер Реезе говорит в письмах домой, что "его заставляет жить только одно - желание рассказать правду о войне". Он сочиняет стихи против нацизма, но снова и снова идет в бой. Он пытается разобраться, как все это могло случиться, как смог фюрер оболванить и подчинить своей воле миллионы немцев. После войны тысячи философов и писателей, историков и медиков посвятили тысячи томов ответу на эти вопросы. Что мог сказать солдат-фронтовик, едва вышедший из мальчишеского возраста? "Простой человек стоял беспомощным перед теми, кто был наверху. Он - только номер, только оружие, послушное тело, слуга машины. Мы не хотели быть такими, но мы этому подчинились".
Если и не глубокое объяснение, то хотя бы проблески понимания, которые, однако, оставались в глубине сознания и никак не влияли на преступные действия. "Мы ворвались в Валово, тут же расстреляли захваченных советских солдат - был приказ не брать пленных. В одном доме обнаружили еще теплый котел с супом-лапшой. Сели на скамейки, поставили ноги на трупы, чтоб не на холодный пол, и набросились на еду. Вдруг крик: "Идут русские!" Мы бросились в отчаянии, отбрасывая ногами и штыками наших товарищей, падавших от усталости или ранений. Безразличие погребло дисциплину. Не помогал и офицерский террор. Солдат, который без разрешения прикорнул на сеновале, был расстрелян. Другой, не нашедший в потемках свой взвод, тоже получил пулю. Но и на смерть даже те, кого она вот-вот могла настигнуть, смотрели безучастно".
Зима с 41-го на 42-й год для него закончилась ранением и отпуском домой. "Это было спасение в последнюю минуту, но я уже был фактически трупом". Вскоре снова Восточный фронт, опять ранение, месяц дома и опять в 14-ю роту. У пехотинца Реезе четыре награды, включая "железный крест", но он не чувствует себя героем, а говорит, что "опустошен, душевно сломлен, и все мироощущение сводится у меня к жратве, сну и мыслям о французских проститутках".
Размышляя о своей судьбе, Петер как-то в минуты затишья выбрался из окопа, и "тут же рядом с ухом просвистела пуля, а вторая угодила в меня". Снова отпуск домой. Едва встал на ноги, ударился в поисках другой жизни в беспробудное пьянство и походы по борделям. Но не нашел другой жизни с другими идеалами и добровольно возвращается на Восточный фронт.
"Я стал чужим только с моим прежним именем". Безостановочное пьянство, наркотики, если удается добыть, ненависть к тем, кто отсиживается в тылу, презрение к себе и ко всему в мире. При отступлении вермахт сметает все, что встречается на его пути, сжигает города и деревни, уничтожает стариков и детей, женщин и инвалидов. И солдаты снова поют, но не так и не то, что пели летом 41-го. "Это песни безумия и отчаяния. Мы пили водку, вино, ром, ликер, самогон, впадали в транс, устраивали пальбу в вагонах... Как-то заставили пленную русскую девушку плясать перед нами нагишом, обмазав ее грудь сапожной ваксой".
Солдаты почувствовали раньше генералов, что война проиграна. Солдаты уже давно не думают о победе и мечтают лишь о том, чтобы все кончилось - безразлично как. "Под проливным огнем мы шли во весь рост с автоматами на высотку. Мы хотели погибнуть лучше сегодня, чем завтра... Нами пожертвовали как скотиной, отправленной на убой. Нас послали не сражаться, а бессмысленно гибнуть". Реезе уже не ищет ответы на мучившие его вопросы, он хочет одного - все забыть. "Я вычеркнул эти дни и ночи из моей жизни, закопал их так глубоко, чтоб они никогда не смогли оттуда выбраться". В начале 1944 года он снова дома по ранению, собирает все записи в книгу, а к началу мощного советского наступления этим же летом оказывается на фронте под Витебском. Пишет нежные письма родителям. Его последнее письмо датировано 22 июня 1944 года.