Свернув от драмтеатра в сторону, мы то и дело перепрыгиваем через ямы и канавы перерытых
Свернув от драмтеатра в сторону, мы то и дело перепрыгиваем через ямы и канавы перерытых дворов. И вот пятиэтажный блочный дом номер 1 в Школьном переулке, воспетый в одной из песен его знаменитого жителя... Тесная лестница, 4-й этаж. Посредине двери небольшая медная пластина: "В.А.Козин". Нажимаем кнопку новомодного, с переливом, звонка. Но дверь не заперта. Она всегда открыта. Одинокий хозяин рад всем своим многочисленным гостям. "Заходите, заходите", - слышим дружелюбный голос.
Мы с администратором местной филармонии застали Козина увлеченным игрой в шахматы с молодым человеком в морской форме (он вскоре ушел). На полную катушку включен радиоприемник: "Голос Америки", который в Магадане поймать едва ли не легче, чем Всесоюзное радио, передает последние известия.
Хозяин квартиры в шлепанцах, темно-синем тонком свитере, черных помятых джинсах. Острый взгляд голубых глаз, небольшой орлиный нос с резко обведенными ноздрями, крупная голова, седина на висках... Узкая маленькая передняя, где могут вплотную друг к другу стоять только два человека, дополнительно сужена полками от пола до потолка с вырезками из газет и журналами. Полки заслоняют и почти все стены единственной комнаты метров пятнадцати. Слева у двери старенькое пианино "Красный Октябрь" - однако хорошо настроенное, как я потом убедился. Большой довоенный микрофон неуклюже нависает над клавиатурой, в углу - два магнитофона старинной марки "Маг-8". Повсюду фигурки кошечек из картона и фаянса, на перевернутом белом горшочке бюст Пушкина. Высоко в "красном углу" - иконка Скорбящей Божьей Матери. Весь подоконник в несколько ярусов заставлен горшками с цветами и зеленью. Справа -небольшая тахта, в головах - телефон на полке. Здесь же - портрет Достоевского из какого-то журнала. Под стеклом письменного стола множество фотографий.
- На фото в центре, - показывает Козин, - Тамара Церетели. Она была, считаю, лучшей исполнительницей цыганских романсов. Удивительный талант, большой души человек... А вот я - когда был в зените славы. - С фото на меня смотрит молодцеватый мужчина в модной шляпе. Рядом - мать Козина, Варвара Васильевна, из рода цыган Ильинских. - По линии матери мне приходятся родней цыганские семьи Дулькевичей, Маштаковых, Шишкиных, Соколовых, Вяльцевых, - рассказывает Вадим Алексеевич, - а по линии отца - Каширины: те самые нижегородские мещане, что дали миру Максима Горького. Моя родственница, кстати, была замужем за поэтом Демьяном Бедным.
- Хорошо помню, как к нам в гости приходила тетя Настя Вяльцева, ее всегда просили спеть. Мать моя тоже хорошо пела, - продолжает Козин, - и в молодости пользовалась успехом в цыганском хоре. Она стала для меня первой учительницей и, можно сказать, последней, так как формально я нигде пению не учился: постановка голоса была природной. Игру на фортепиано тоже освоил сам и часто себе аккомпанирую.
У Козина чистый, ясный голос, четкая дикция. Рассказывает он темпераментно, постоянно жестикулирует:
- В доме у нас часто музицировали. Приходила и Надежда Плевицкая, и еще одна наша родственница Варя Панина. Часто застолье превращалось в импровизированные концерты.
На столе тем временем появляются бутылка сухого вина, чай и кое-какая закуска. Козин продолжает:
- Да, какие певицы были! Тогда умели чтить женщин, ценить их красоту, любить, и они были того достойны. А сейчас... Старинные русские песни забыты. Я старался познать истинно народную манеру, изучал песни многих областей, тамошний выговор... - Козин подошел к пианино, спел, словно разминаясь, несколько шутливых куплетов и резко обернулся к нам. - Хотите я вам спою старинные цыганские романсы? Вам не будет скучно? - Он снова поворачивается к клавиатуре, включает магнитофон и нажимает кнопку записи. После паузы бесстрастным голосом произносит: "Магадан, август 1969 года, посмертный архив". Стало как-то не по себе. Но так хорошо знакомый голос, пусть и "в полдыхания", повествующий о потерянной любви, об ушедшей весне, увядших цветах, тут же заставил забыть обо всем...
Чай давно остыл, пришлось его подогревать. На столе появляются варенье, халва и сдобные булочки. Разговор продолжается.
- Как обидно, что вы не приезжаете с концертами "на материк", - говорю я Козину.
- Я никому не нужен, и все то, что пою, никому не нужно, - вздыхает он и вдруг взрывается. - Такая злость берет, когда слушаю всех этих современных певцов! Какая пошлятина! Жесты, вихляния, а за этим - пустота. Они не понимают, что поют и зачем. Только развращают народ... И вот представляете, приеду я - и будут смотреть на меня, как на ихтиозавра. Мне это не нужно.
Но тут же с удовольствием показывает маленькую программку Ленинградского театрального музея, где значится: такого-то числа - прослушивание записей Вадима Козина.
- Все-таки не совсем забыли... А может, послушаем кое-что из моих старых записей?
Он долго перебирает на полке бобины с пленками и наконец ставит одну из них на магнитофон. "Милая", "Прочь печаль", "Колечки бирюзовые", "Пара гнедых"... Яркий, красивый, звонкий тембр, теплое и искреннее пение словно возвращают в далекие десятилетия. - Вот был же голос, - с горечью и гордостью говорит Козин. Слушая, он шевелит губами, как бы подпевая себе. - Вот так эти песни и надо петь...
Мы снова возвращаемся к чаю, уже окончательно остывшему, и продолжаем беседу. Через некоторое время чувствуем, что хозяин устал.
- На днях порезал большой палец, открывая консервную банку. Вышло, наверное, полстакана крови. До сих пор кружится голова, - объяснил он.
Расставаясь, мы договорились встретиться завтра. Козин обещал переписать для меня несколько своих вещей. На следующий день я явился с портативным магнитофоном, бутылкой водки и какими-то консервами. Козин принял меня так же радушно. Без лишних слов начал возиться с записывающей техникой, даже подвинул для удобства свой тяжеленный "Маг-8". Но, как ни манипулировал проводами, кнопками, рычажками, ничего не получалось. Я сидел расстроенный, и он это заметил.
- Знаете что, - предложил он. - Давайте я напою вам несколько песен на свой магнитофон!
Через несколько минут все было готово к записи. Вначале почти после каждой песни Козин вскакивал и с беспокойством спрашивал: - Ну как, пойдет? Нравится? - Постепенно "разогревшись", практически без пауз записал целую сторону пленки! Открутил назад, стал слушать. Поморщился: - Это не получилось, - а в удавшихся, с его точки зрения, местах удовлетворенно молчал. - Я только начал распеваться, - признался певец. - Обычно на концертах публика распалялась вместе со мной... Знаете, ведь вначале я записал вам несколько романсов, которые еще никому не пел. Я над ними только работаю... Ну что бы вы хотели послушать еще?
Он отдыхает несколько минут, отпивает немного водки - и снова садится к пианино. Взяв несколько аккордов и стремительным пассажем пробежавшись по клавиатуре, вдруг поворачивается ко мне:
- Скажите, почему мои коллеги в телепередачах только открывают рот, а прокручивают свои старые записи? Это же сразу видно - профанация! Лучше и честнее спеть своим сегодняшним голосом, какой он есть. И почему они не переосмысливают с годами свои песни, не мудреют? Я не пою свои вещи так, как в 30-летнем возрасте. - Замолчав и, видимо, погрузясь в воспоминания, он неожиданно предлагает прослушать один из самых своих замечательных романсов - "Осень". - Конечно, голос не тот, ну что ж, - как бы извиняется Вадим Алексеевич и, перевернув пленку на вторую сторону, снова включает запись. Он уже распелся, чувствует себя уверенно - и, что удивительно, голос помолодел, вновь обрел особые краски и только ему свойственную теплоту, которая так волновала в былые годы слушателей. Временами казалось, что Козин забыл и обо мне, и о том, что он не во фраке на эстраде, а в шлепанцах у себя дома, что ему внимают только многочисленные кошечки-фигурки да единственный живой поклонник... В коротких паузах торопливо бросает мне, чтобы не потерять темп: - Вот этого вы тоже не слышали... А эти два романса я посвящаю горячо любимой Тамаре Церетели...
Певца уже не остановить. Кажется, это пение может оборвать только конец пленки или самой жизни...