Послесловие к открытию скромного музея Ольги Берггольц
В январе в городе на Неве отмечают по традиции две даты, связанные с Великой Отечественной. Одна из них нынче круглая: 70 лет со дня прорыва блокады Ленинграда. Произошло это 18 января 1943 года близ деревни Марьино, где встретились прорывавшие осаду с двух направлений вой-ска Волховского и Ленинградского фронтов. В тот же день через «щель» к ленинградцам ушел целый состав продовольствия. Но потребовалось еще более года ожесточенных боев за город и его жителей, чтобы окончательно освободить Ленинград от блокады. Случилось это 27 января 1944 года...
Отмечаются обе даты торжественно. Вот и в этот раз помимо традиционной поездки ветеранов по Дороге жизни, в деревню Марьино, на самое большое в Европе братское захоронение — Пискаревское мемориальное кладбище, состоялось долгожданное открытие первого в городе музея Ольги Берггольц, поэтессы, ставшей музой блокадного Ленинграда.
Создали музей учителя и учащиеся средней школы № 340, расположенной в Невском районе, на улице, носящей имя поэтессы. Почти все 900 блокадных дней Ольга Берггольц не отходила от микрофона в Доме радио. Ее голос, ее стихи ленинградцы тогда знали наизусть, твердили, как молитву: «Над Ленинградом — смертная угроза,/ Бессонны ночи, тяжек день любой./ Но мы забыли, что такое слезы,/ что называлось страхом и мольбой».
То, что такой музей наконец-то появился в городе, которому посвятила свой талант и свою жизнь Ольга Федоровна, — в высшей степени справедливо. И пусть он, музей, скромен. Ценно то, что в его создание вложили свои мысли и чувства представители сегодняшнего поколения ленинградцев-петербуржцев. Три года ребята под руководством педагогов собирали материалы о Берггольц, о блокаде. Сумели воссоздать кабинет поэтессы, а также «типовую блокадную комнату ленинградца». В экспозиции много подлинных вещей той эпохи. Главное, чтобы этот музей действовал и дальше, пополняясь документами, чтобы туда ходила молодежь, причем не только в памятные дни.
Такие негромкие, лишенные мемориального размаха, зато живые свидетельства героической обороны города на Неве очень важны.
Это подтверждает Всеволод Инчик, профессор Архитектурно-строительного университета, сам блокадник. Когда-то он воссоздал «блокадную комнату артиста» прямо в своей квартире на Гороховой улице. Помню ее: печь-буржуйка, пайка черного хлеба в 125 граммов, окно заклеено бумагой...
— Комната эта в моей квартире по-прежнему существует, — рассказывает Всеволод Владимирович. — Время от времени ее посещают горожане, в том числе школьники. Я рассказываю им о своем блокадном детстве, о моей тете Вере Шестаковой, ленинградской актрисе, приютившей меня с сестрой и нашу маму после того, как весной
Такие реликвии еще хранятся в семьях петербуржцев, встречаются в самодеятельных экспозициях. Но главная, на взгляд ветеранов, проблема — падающий интерес молодежи к истории своих дедов. Как считает профессор Инчик, его поколение, пережившее блокадный ужас, сегодняшним 15-30-летним петербуржцам неинтересно. А причину такого разрыва поколений Всеволод Владимирович видит в том, что многие мероприятия памяти носят откровенно казенный характер.
Александр Мелихов, писатель
Зал Старого казначейства в Петропавловской крепости ломился от публики: обновленный «Лениздат» представлял обновленную «Блокадную книгу» Алеся Адамовича и Даниила Гранина, которую я перечитал с особым интересом.
Ибо лет десять назад ко мне обратился молодой режиссер-документалист с предложением написать на эту тему сценарий: сегодня-де опубликовано много новых материалов, и мы должны рассказать о людоедстве, о мародерстве, о преступлениях власти, но только без пафоса, мы должны рассказать о блокаде иронично...
Я начитался и о мерзостях, и о глупостях, и о бессмысленных жестокостях, но лишь окончательно перестал понимать, какое отношение, кроме патетического и даже благоговейного, возможно по отношению к тем, кто среди этих кошмаров оступался, падал и все-таки снова поднимался и делал не звериное, но человеческое.
Похоже, если бы знаменитые триста спартанцев совершили свой подвиг в наши дни, то уже назавтра в свободомыслящей печати мы прочли бы, что они не отступили единственно потому, что сзади стояли заградотряды, и вообще Фермопильское ущелье надо было сдать, чтобы сохранить жизни людей. Да и кого они защищали, эти глупые спартанцы? Тоталитарный строй? Ведь персидское социальное устройство было намного более демократичным и прогрессивным, и если бы не эти чертовы спартанцы, мы бы уже давно пили персидское пиво... Понимаете, в чем разница между нашим и нынешним временем? В былые времена людям нравилось, что их соотечественники, их предки оказались более храбрыми, самоотверженными, бескорыстными, чем они сами. А нам это не нравится, мы в этом видим упрек себе и потому становимся на позицию прокуроров, стремимся все героическое подвергнуть сомнениям и принизить, делая вид при этом, будто руководствуемся стремлением к правде. А посему люди, пережившие и не пережившие блокаду, вовсе не герои, ибо героев вообще не бывает, а бывают лишь жертвы.
В свое время нам не позволяли читать и рассказывать о сталинских репрессиях под тем предлогом, что не надо-де сыпать соль на раны народа, и мы тщетно повторяли формулу, как мне говорили, Александра Крона: об этом просят не раненые, а здоровые. Герой же кроновской «Бессонницы», хирург, говорил, что на фронте при помощи соленого раствора он обеззараживал раны. А в «Блокадной книге» о всяческих мерзостях говорится следующее: «Странно, однако, что в дневниках эти случаи приводят редко и вспоминают о них неохотно, хотя и соглашаются, что, если избегать этих фактов, картина получится неполной».
Но лично для меня это совсем не странно: люди готовы вспоминать об ужасах, лишь придающих еще большую цену их подвигу, но не хотят осквернять его пакостями. А потому всегда будут сосуществовать две истории: история фактографическая, для узкого круга, и общенародная история — воодушевляющая. В которой и останется «Блокадная книга».