Владимир Хотиненко, посвятивший экранизациям классики большую часть творческой жизни, делится мыслями на рубеже Года литературы и Года кино
Все чаще выходят в свет экранизации русской классики. Интерес к этим картинам неизменно высок, но нередко их авторам достается жесткая критика. На рубеже 2015-го, объявленного Годом литературы, и наступившего 2016-го, Года кино, самое время поговорить об этих «трудностях перевода».
— Владимир Иванович, вы, я слышала, работаете над сценарием по роману Алексея Варламова «Мысленный волк». Как возникла идея?
— Есть такая молитва Иоанна Златоуста, читаемая при приготовлении к причастию. В ней меня завораживала строка: «От мысленного волка звероуловлен буду». Стал искать ее трактовку в интернете и вздрогнул, наткнувшись на одноименный роман Алексея Варламова. Прочитав взахлеб, понял, что хочу это ставить.
Основное действие романа происходит в 1914-1918 годы, когда кровавым кошмаром оборачиваются для страны поиски смыслов и «мысленный волк» заводит Россию в пропасть. В нашей истории действует бывший монах, обладающий великой гордыней. У героя, как, впрочем, и у других персонажей в картине, был прототип: некий донской казак уже в семинарии захотел занять патриаршее место, потом — стать поближе ко двору, но Распутин (он тоже есть в этой истории) перебежал дорогу... Гордыня довела монаха до хлыстовства. Мы хотим сделать этот фильм к 100-летию Русской революции — событию исключительного значения, подобного ему в ближайшей истории человечества не было.
— Похоже, это в каком-то смысле продолжение темы «Бесов» Достоевского, которых вы год назад экранизировали. Притом хорошо помню ваши же слова: классику-де не следует экранизировать вовсе. Как одно сочетается с другим?
— Я говорил то, в чем тогда был твердо убежден. Потому что на возникающие у режиссера многочисленные вопросы автор, как правило, ответить уже не может. Но судьба тут же приготовила мне ловушку, буквально втолкнув в съемки сериала «Достоевский». И как только критики увидели сцену казни, где Достоевскому надевают мешок на голову, в меня полетели комья. Смешно предполагать, будто мы со сценаристом Эдуардом Володарским могли не знать, что в реальности Достоевскому никто мешка на голову не надевал...
— Так для чего же этот мешок понадобился вам, режиссеру?
— Вопрос не так прост, он затрагивает саму суть проблемы экранизаций. Законы кино совершенно иные по сравнению с теми, по которым пишется текст на бумаге. Вот и в этом случае мне нужно было не описать, а передать эмоции Достоевского! А это совершенно другая задача. И значит, я должен искать выразительный экранный ход.
Когда работа над «Достоевским» закончилась, раздался звонок: «Владимир Иванович, будете делать «Бесов»?» Это при моих-то многократных заявлениях о том, что классику не буду ставить никогда! И самое замечательное, я сразу же согласился! Хотя перевод «Бесов» с литературного языка на язык кино по сложности сродни переводу с русского на китайский.
— А не приходила ли вам в голову модная мысль перенести «Бесов» в наши дни? Нынче в Европе актуализация классики в чести, в Берлинской опере, например, спектакль без осовременивания просто не примут к постановке.
— Я не очень люблю, когда действие из XIX века переносится в XXI. Потому что тут же возникает куча проблем — языковых, поведенческих, социально-психологических. Но тут я вдруг подумал, что историю «Бесов» просто можно чуть-чуть сдвинуть по времени. «Бесы» ведь были написаны перед самым появлением телефона и автомобиля. А что если Верховенский со Ставрогиным появятся в городе N на этом первом автомобиле? Забавной выглядела и сцена разговора Варвары с Верховенским по телефону. Такие детали сразу делают содержание кинематографичным.
А тут еще вопрос: что делал Ставрогин, когда приехал на поезде? Помните, мама его спрашивает, где он был полтора часа. Я задал этот вопрос самым искушенным специалистам — не мог ответить никто. У Достоевского лакуна в повествовании, а значит, у меня появлялся шанс чем-то ее заполнить. А что если превратить действие фильма в расследование: чем же занимался эти полтора часа Ставрогин? Следствие, которое проводит герой Сергея Маковецкого, дало сюжету необходимую динамику. Хотя я представлял, чего за мой «хулиганский» ход наслушаюсь. Но успокаивало, что все вставленное в сюжет было взято из записных тетрадей самого Федора Михайловича...
— Какие еще моменты, на которые обычно не обращают внимания, вам представились ключевыми?
— Я пересмотрел все фильмы по «Бесам» и обнаружил, что, скажем, история с мышью, запущенной Верховенским в разбитый стеклянный оклад иконы Божией Матери, дана впроброс. А ведь это принципиальный момент. Неслучайно убивец Федька-каторжанин говорит Верховенскому: «Я только жемчуг с иконы обобрал, а ты — мышь пустил». Тогда, сразу после печально знаменитой пляски девиц в храме Христа Спасителя, это прозвучало! Ведь их поступок — та же мышь, запущенная в разбитую икону.
За неделю до первого показа товарищ передал мне текст письма Достоевского от 20 января 1872 года некой даме, пожелавшей поставить «Бесов» в театре. Федор Михайлович пишет этой Варваре Дмитриевне...
«Насчет же вашего намерения извлечь из моего романа драму, то, конечно, я вполне согласен... Но не могу не заметить Вам, что почти всегда подобные попытки не удавались вполне. Есть какая-то тайна искусства, по которой эпическая форма никогда не найдет себе соответствия в драматической. Я даже верю, что для разных форм искусства существуют и соответственные им ряды поэтических мыслей. Другое дело, если Вы как можно более переделаете и измените роман, сохранив от него лишь один какой-нибудь эпизод для переработки в драму, или, взяв первоначальную мысль, совершенно измените сюжет...»
— Вот так подарок от Федора Михайловича всем, кого критики попрекают отступлением от канонического текста!
— Фантастическая прозорливость человека, при жизни которого еще не существовало ни кино, ни телевидения. Но который понимал, что при переложении литературной основы в сценарий нужно искать иную форму подачи. Получилось, что сам Достоевский благословлял нас на то, что нами уже было сделано.
— Главное, чтобы это письмо Достоевского не стало индульгенцией: твори, дескать, с классикой все что вздумается...
— Вчитайтесь: разрешая изменять сюжет, Федор Михайлович ни разу не говорит, что следует менять персонажи и характеры. Тут все дело в пропорциях и мере допустимого.
— Кого из русских классиков вы хотели бы экранизировать в следующий раз?
— Все время думаю о Бунине. Однажды меня пригласили во Францию в семью послереволюционных эмигрантов. И там со мной захотела поговорить бабушка. Поднимаюсь наверх — маленькая спаленка. Лежит старуха, я присел на табуреточку. Помню, все время опасался на фоне ее стерильного русского языка пропустить в своей речи какое-либо жаргонное междометие... Прошел год. Мы снова оказались в той же семье, и я узнал, что бабушка умерла. И что она была последней любовью Бунина. Меня попросили разобрать ее архив. Вечерело, дверь была распахнута, весна. И я держу письмо. Текст запомнил сразу: «Вчера, как, впрочем, и позавчера, весь вечер прождал вас в «Наполеоне». Вы не пришли. Что ж, так тому и быть. Ваш И. Бунин».
Коротенькая записка... И вдруг я боковым зрением увидел — именно увидел — призрак Бунина, который стоял в дверном проеме, прислонившись к косяку. Я абсолютно уверен, что это письмо и есть импульс, который вызвал фантом. С тех пор все время думаю о том, как мне поставить его прозу. Например, экранизировать «Митину любовь». Но как передать фразу «Поймал холодный и тяжелый ком револьвера» на языке кино? Не взял в руки револьвер, а поймал «ком револьвера»? И тут мы с вами возвращаемся к началу разговора о трудностях перевода «с русского на китайский».