В БАНЮ, где происходило детоубийство, Надежда наотрез отказалась вести. А мужик ее
- тот повел. "Ну, показывай, - велит ему участковый, - где это было". Вот тут и было. Баня таковой считается лишь по назначению, а с виду - разгромленный сарай с кривыми почерневшими досками. Поодаль девятилетний сын Леха колет дрова. "Топите, что ли?" - брезгливо спрашивает Мосина участковый. "А как же..." Глаза у мужика лукавые и одновременно глуповатые. Фуфайка на нем сидит как родная. По зэковски.
Владимир Мосин затылком показал на чердак бани, куда поначалу прятали свой грех. А закапывал он по темноте. Никто не видел, а вот соседи прознали. Наверное, догадывались, потому что беременность в поселке не утаишь. Догадывались и, быть может, даже не осуждали. По крайней мере когда появилась милиция и Мосин дрожащими руками взялся за лопату, соседка глухо укорила через изгородь: "Сдал бабу?"
Сдал он свою Надежду в конце января. Накануне принес домой мешок муки, у них на пилораме рассчитываются не деньгами - натурпродуктами. А день прошел - душа горит. "Отсыпь, - говорит жене, - три кило". "Зачем? - спрашивает Надежда. - Опять на самогонку поменяешь? Не дам!"
Муку она защищала с молотком в руках. Всех пособий - шестьсот с небольшим рублей в месяц. А хлеба надо в день четыре буханки, потому что детей шестеро. И мужика корми. В общем, муку она отстояла. Мосин покажет в милиции, что в ход был пущен молоток, но это не помешало ему уснуть, смирившись с поражением. А когда проснулся, в хате - милиционер. Опять, спрашивает, дебоширишь? И тут Мосина взорвало ненавистью к жене: "Ах, ты так?! А вы знаете, что за баней труп ребенка закопан?.."
Вот тогда Надежда поняла, что напрасно восемь лет тайно мучилась страхом и сознанием греха. Скоро вся Клетня знала, что она явилась в милицию с повинной и призналась в убийстве трех новорожденных. Многие рассудили: "С таким мужем да при шестерых детях - куда ей еще?"
Клетня - хоть и районный центр, да работы мужикам нет. Кое-кто пытается прокормить свои семьи случайными заработками в Москве, а у Мосина - одна пьянка... В девяносто втором вернулся из заключения - жена снова ребенка ждет. Седьмого. "Хотела сделать аборт, - рассказывает Надежда, - но он не пустил, сказал, что гулять иду". Так и дождалась ноября. Ей, уже имевшей шестерых детей, не было страшно рожать одной в черной бане - без повивальных баб, без простыней. Единственное, что она еще не умела, - душить дитя собственными руками. Но вот довелось. Это безумие не забылось, наплывало в самое разное время, а пуще всего за тяжелой крестьянской работой - с землей...
Когда она, по ее рассказу, в углу бани впервые закапывала новорожденного, зашел муж. Посмотрел и вышел. Сам Мосин утверждает, что было иначе. Дескать, она сообщила, что ребенок родился мертвым, и попросила закопать его. Через четыре года ситуация повторилась. А потом еще - через три...
Все это записано в протоколе допроса. Сама Надежда разговаривать не хотела. И в хату не пустила бы, не будь рядом участкового. "Тебя не судить пришли", - сказал он. Дети носились по хате мимо чумазой плиты, на которой стоял большой чугунок с какой-то похлебкой. Свалочный вид дивана приводил в оторопь, как и кресла с истлевшей обивкой. В углу - икона, на стене - нарисованный детьми огромный дом с башней. Мечты ее ребятишек. И Надежда мечтала - о хорошем непьющем муже. Ей всего сорок лет, но лицо серое, старушечье. "Дети держат, а так бы давно на Струек", - говорит она. Струек - исчезнувшая деревня, теперь ее именем называют кладбище. Суда она не боится: страшней всего для нее - следственный эксперимент. "Я не смогу..."