Этим словом обозначается уходящая натура
В соседней комнате уже поставлена елка в ведро с песком, еще с ледяными катышками на почках. От ее запаха весело на душе, мы с сестренкой предвкушаем, как будем сейчас ее наряжать. Вот только пришью кружевной воротничок на стойку форменного платья. А вот и звонок в дверь: это мама — больше некому...
В доме сразу шумно. Рядом с мамой две фигуры, это ее ученицы интернатовские: толстогубая, в серых валенках и вязаной шапке Зоя и в грубых ботинках и мальчиковой шапке Магзура. На обеих негнущиеся пальто не по росту. «Вот! — восклицает мама. — Подружек вам привела!» И, повернувшись к нам, скороговоркой: «Улыбайтесь! И учтите: нужно говорить громко, внятно и лицом к ним, чтоб они могли считать с губ. В интернате начались каникулы, всех забрали домой, а за ними приехать не смогли». «Они будут у нас ночевать?» — спрашиваю я. «Они у нас поживут», — отвечает мама.
Мы с сестренкой в шоке: а как же наши подружки, грандиозные планы, кино, каток: Мы же так ждали этих новогодних каникул! «Ну ладно, пусть живут, но не таскать же их всюду с собой?» — таращу я на маму глаза. Они же толком и не говорят, вернее, их речь никто не понимает. Их будут дразнить, им же самим будет неприятно... И тут голос мамы делается жестким: «А вы на что? Не давайте в обиду! Они очень хорошие девочки, старательные, хорошо учатся, мечтают общаться со слышащими».
Мечтают общаться со слышащими — вот ведь как бывает... Я тогда уже думала, почему этих детей из интерната приводит только наша мама. Были, конечно, и мальчики — Андрей, Пантелеймон, но это так, подкормить под разными предлогами. Маму задевала несправедливость, она пыталась ее исправить как могла: «У вас все есть, а у них никаких радостей».
Как-то, не помню уж в который раз, посмотрела «Старшую сестру», и, когда героиня Дорониной произнесла свой монолог про то, как в их детском доме отменили праздник из-за болезни ее сестренки, потому что не может быть праздника и веселья, когда один человек несчастен, спазм сжал мне горло.
«Тетя Лена, конечно, типичный совок», — полушутя-полусерьезно высказалась о моей маме моя подруга. Я не обиделась. Я некстати вспомнила, как в детстве, заходя за Ларкой, слышали от ее мамы: «Ларочка поест и выйдет, а вы подождите пока за дверью». Мне за Ларкину мать было неловко, как хорошо, думала я, что мне повезло. Потому что я тоже совок. Как сказал бы друг мой Савва Ямщиков, правильный человек. В его устах это было большой похвалой.
Мама — ладно, но и дед мой был совок. Репрессии его не обошли: сначала в 1927-м (сын чуждого элемента, царского офицера), потом в 1938-м. Получивший свою дозу страха сполна, мог бы не высовываться. Но, признанный негодным к строевой, гордился, что вступил в партию, когда немцы стояли под Москвой. Полагал, что Родина должна знать: никакой он не враг, на него можно положиться. И бабушка, у которой отца с двумя братьями сгноили в ГУЛАГе как кулаков, тоже была совком.
Они не дожили до новейших времен. Может, это и хорошо, так во всяком случае говорила моя тетушка. Однажды она увидела, как возле ворот нашего дома алкаш в мороз продал за гроши меховую шапку лощеному дядьке. Возмущенная, обернулась к покупателю и узнала в нем соседа сверху, ответственного работника. «Как вам не стыдно?» — задохнулась она. Пришла домой, пшикнула астмопента и заплакала.
А сейчас уже я думаю: хорошо, что тетушка не дожила до нынешних времен. Когда крупные чиновники, не раз пойманные за руку, персоны из высоких кабинетов и «властители умов» из телевизоров не стесняются врать и лицемерить, выставлять напоказ все свое нажитое непосильным трудом. И вся эта бесчестная рать рукопожатна, востребованна и дает советы, как жить и как Родину любить. В результате слово «патриот», замусоленное нечистыми руками, становится таким, что впору ежиться. Человеколюб превращается в социопата — его почему-то коробит и тошнит от многого. Оно и понятно: уходящая натура. Стопроцентный совок.