МИХАИЛ ШЕМЯКИН: МОЯ ПЕРВАЯ ВЫСТАВКА ПРОШЛА В ПСИХУШКЕ

Он - один из самых загадочных художников нашего времени. Когда-то не смог найти применение своему таланту в Советском Союзе и поэтому эмигрировал на Запад. Но теперь Шемякин все чаще наведывается в Россию, где осуществляет множество интересных проектов.

- Михаил, чем вам запомнился ленинградский период вашей жизни? Слышал, вы обитали в большой коммунальной квартире...
- Да. Там было как в песне у Высоцкого: "На 38 комнаток всего одна уборная..." Условия тяжелые: скандалы, дебоши. Моих соседей раздражало все: и то, что я не сплю ночами, и что рисую непонятные картины, и музыка, звучащая из моей комнаты. Милиция по доносам и без постановления прокуратуры проводила в моей комнате обыски, которые иногда длились по шесть часов. Домком устраивал надо мной товарищеские суды.
Затем было принудительное лечение в спецлечебнице для душевнобольных. В больничном коридоре я повстречался со своими старыми друзьями: Сашей Неждановым (ныне - известный американский скульптор Александр Ней), художником Александром Арефьевым, умершим потом в Париже... Поскольку клиника была экспериментальной, каждому больному позволялись какие-то вольности. Мне, например, предлагали мольберт и краски. Но я отказывался. Стоять посреди палаты в кальсонах, застегнутых почти у подбородка, и среди полуголых людей писать картины - это как-то странно... Но все же я там рисовал. Рисунки отнимали врачи. Первая моя выставка - правда, не персональная, а сборная, среди произведений других шизофреников, - прошла именно там. Однажды меня разбудили санитары, взяли под руки и привели в конференц-зал. Там сидело много студентов. В рамочках на доске я увидел свои работы. Меня выставили на всеобщее обозрение как талантливого шизофреника, которого надо изучать.
Потом я пять лет проработал такелажником в Эрмитаже. Я понимал, что без копирования техники старых мастеров мое художественное образование будет неполным. Но в то время я не мог себе позволить платить три рубля в час за это удовольствие. А сотрудникам Эрмитажа разрешалось копировать полотна бесплатно. В нашей бригаде было много художников, которые таскали всякие тяжести или убирали снег, а в свободное время писали. В 1964 году из Эрмитажа меня выгнали с "волчьим билетом" и никуда больше на работу не принимали. В то время был страшный закон о тунеядцах: нельзя было не работать больше десяти дней. Круг замкнулся. Меня арестовали и послали копать картошку - на "принудительные работы". А после второго ареста в 1971 году выдворили из СССР. Кстати, генерал госбезопасности, к которому я был вызван перед выдворением, оказался моим коллекционером. Он сказал: "Наш отдел давно следит за вами. Мы очень уважаем вас как художника, и, чтобы вам снова не попасть в психушку или в места не столь отдаленные (на самом деле - весьма отдаленные), мы предлагаем вам уехать в любую страну по вашему выбору". Как любой художник, бредивший Парижем, я выбрал Францию. Так закончилась моя ленинградская жизнь.
- Но до того вы успели побывать послушником...
- Да, действительно, был и такой факт в моей биографии. В Псковско-Печорском монастыре жили старцы - монахи-затворники, которые "выходили в мир" примерно раз в году. Старцы давали советы монахам. Были случаи, когда пожилой или не очень пожилой монах вечером прощался с братией, мылся в бане, затем уходил в свою келью, ложился и умирал. И все только потому, что старец Николай, слепой ясновидящий, сказал ему: "Готовься. Такого-то числа уходишь!" Подобное не вызывало у монахов удивления.
- Сохранились ли ваши произведения советского периода?
- Много работ было конфисковано органами госбезопасности по указке Союза художников. Что-то из тех вещей иногда всплывает на аукционах. Доходит даже до комических случаев. Однажды я открываю каталог одного французского аукциона и узнаю мои ранние работы. Они висели как образцы в средней художественной школе (СХШ) при Академии Репина. Кому-то пришло в голову взломать стенд и выкрасть мои работы. На аукционе их раскупили по 40 тысяч франков (примерно 7 тысяч долларов) за каждую.
- Во Франции у эмигранта Шемякина сразу началась успешная жизнь?
- Нет. Моя французская галерейщица стала диктовать, что я должен делать. Я ей ответил: "Мадам, я выехал на Запад не для того, чтобы поменять железную клетку на золотую!" И мы расстались. В первые годы было очень трудно. Потом на меня обратил внимание дизайнер Жан Клод Гобер, он уговорил двух богатых французов организовать галерею из моих работ. С тех пор у меня с карьерой все в порядке.
- С Высоцким вы познакомились уже во Франции?
- Да, как ни странно. Это случилось благодаря Михаилу Барышникову. Он в то время жил у сестры Марины Влади, ныне покойной актрисы Тани Поляковой. А Таня была замужем за итальянским графом. Они обитали в роскошном особняке, куда меня как-то пригласили на вечер. Там пел Володя. Мы познакомились и подружились навсегда. Помню, однажды мы с Володей пустились в хмельной загул. Когда в кабаре "Распутин" Володя запел: "Где мои семнадцать лет?", я загрустил. А на словах "Где твой черный пистолет?" я вспомнил, что пистолет при мне и в кураже несколько раз "бабахнул" по люстре. Подпевавшие Высоцкому артисты-цыгане попрятались под столы. Как, впрочем, и другие посетители кабаре, среди которых, кстати сказать, был и режиссер Юрий Любимов. А мы сразу сбежали через кухню, потому что на улице уже визжала полицейская сирена. Вскоре из Москвы Володя привез мне "Песню о французских бесах", где были такие строчки: "И друг мой в черных сапогах стрелял из пистолета".
- Как сложилась ваша жизнь в Нью-Йорке?
- Первые 8 лет я там прожил в районе Сохо, где тогда были низкие арендные цены на недвижимость. Правда, по вечерам мы без ножа и бейсбольной биты под мышкой на улицу не выходили. Рядом со мной жил известный художник Лев Збарский. Его столько раз грабили, что он сбился со счета. В моем подъезде на лестнице был зарезан человек. В Сохо убийства были обыденным делом до тех пор, пока в середине 80-х итальянская мафия не скупила вокруг все здания бывших фабрик. Уголовники из этого района ушли моментально. Сейчас это один из самых дорогих и модных районов Нью-Йорка. А тогда мне пришлось подыскать себе более тихое пристанище, которым оказалось место под названием Клеверное поле, где стоял заброшенный французский замок. На очистку территории и ремонт я потратил 4 года. Мы нашли три источника, питавшие местные болота, и по методу Петра I, построившего на болоте город, соорудили искусственное озеро. В самом замке я разместил скульптурные мастерские. А вокруг замка разбил цветущий Парк скульптур. Там стоят французские, американские, русские изваяния. Кстати, в России я очень часто бываю в последние годы...
- И, наверное, вы не случайно попали в недавнюю постановку "Щелкунчика" в Мариинке?
- Сначала я отчаянно сопротивлялся, однако Гергиев упросил меня прослушать его редакцию этого сочинения Чайковского. Дирижер восстановил первоначальный темп, который в предыдущих постановках для удобства исполнителей специально замедлялся. Валерий окончательно меня убедил, когда сказал: "Посмотри на свои работы! Ты уже давно, хочешь того или нет, работаешь над "Щелкунчиком". Он был прав. И в оформлении балета я частично использовал свои старые иллюстрации к Гофману. Но работа была непростой. Считаю ее первой попыткой придания логики "Щелкунчику", в отсутствии которой балет часто упрекают многие критики. После премьеры в Санкт-Петербурге были гастрольные поездки по Европе и США. Недавно прошла успешная премьера в Вашингтоне - в "Кеннеди-центре".
- В Москве на Болотной площади стоит ваша скульптурная композиция "Дети - жертвы пороков взрослых", в Петербурге вы участвовали в нескольких больших проектах, среди которых памятник Петру I в Петропавловской крепости. Почему в последнее время вы стали тяготеть к скульптуре?
- Я любил лепить еще когда учился на скульптурном отделении у известного мастера Китайгородской. Но у меня тогда не было возможности заняться этим всерьез: отливать и хранить гипсы в коммуналке было невозможности. А в последнее время из-за занятости большими проектами я мало рисую. Честно признаюсь, что просто устал от интриг галерейной и вернисажной жизни, от зависимого положения художника. Поэтому принципиально отказываюсь от выставок, и охотнее создаю какие-то мистерии на открытых площадях, где можно размещать сложнейшие скульптурные и архитектурные проекты. Для меня реальная работа важнее всего на свете.