- Обстоятельства своего ранения я описал в повести "Навеки - девятнадцатилетние". 11 октября 1943 года мы под Запорожьем выбили немцев из их добротно укрепленных траншей. Но немцы под прикрытием танков пошли в контратаку. Сидел с пехотой и по телефону корректировал огонь батареи. Связь прервалась, я послал искать разрыв связиста Абашина. Он пропал. Тогда я сам побежал через поле "по проводу". Разорвался снаряд. В меня попало пять осколков. До вечера пролежал в воронке. Помню, рядом горела деревня Янцево. Когда стемнело, нас, раненых, подобрали и погрузили в полуторку. Один стонал особенно жалобно. Кто-то его упрекнул: "Чего ты стонешь? Тебе что, больнее всех?" Он замолчал. Когда нас довезли, стонавший оказался мертвым.
Самые большие потери были в пехоте. Там и служить было тяжелее всего: и рядовым, и младшему офицерскому составу, о котором поговорка: дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут. Мы, артиллеристы, в нашей части хотя бы знали друг друга. А помню, в госпитале спрашиваю пехотинца: "Кто у вас был командиром?" А он: "Я не знаю. Ночью нас пригнали. Утром - в бой. Какой-то кричал: в атаку". За несколько лет до начала войны Сталин фактически уничтожил Красную Армию. Драгоценные в военном деле стратегическая и тактическая мысли уходили вместе с расстрелянными военачальниками, и уже на войне "рождались" новые командармы. Однако военная наука прорастала сквозь кости солдат.
Во время войны аресты продолжались. 28 октября 1941 года расстреляли дважды Героя Советского Союза летчика Якова Смушкевича, командующего авиацией Рычагова, его жену - спортивную летчицу и еще 20 генералов Красной Армии. Немцы уже стояли у стен Москвы, а чекистская мясорубка по-прежнему продолжала бесперебойно работать. А вся вина, к примеру, Павла Рычагова была лишь в том, что перед войной на совещании на упрек Сталина о частых авариях наших самолетов он ответил: "Наши летчики летают на гробах". Сталин сказал: "Вы не должны были этого говорить". На следующий день Рычагова арестовали. А за всю войну было арестовано 994 тысячи наших солдат и офицеров и 157 тысяч - расстреляно. Это примерно 15 дивизий. В нашей стране никогда не ценился человек: просторы большие - русские бабы еще нарожают. С этим и воевали. Поэтому и потери наши были чудовищны - под тридцать миллионов человек.
Для своих литературных героев я всегда беру фамилии тех, с кем воевал. Особенно погибших, чтобы хоть так их оживить. Моя первая повесть о войне "Южнее главного удара" художественно еще оставляла желать лучшего, но там была правда, "моя" война. А началом я считаю повесть "Пядь земли", напечатанную в "Новом мире" в 1959 году. Потом ее издали в 36 странах мира, но наша критика обвинила ее в "окопной правде". Почему-то в стране рабочих и крестьян это посчитали чем-то низменным. А вообще, правдивые книги о Великой Отечественной начали появляться только к концу 50-х. Воевавшие авторы должны были созреть, взглянуть не только из самой войны, но еще и со стороны. Конечно, нужно сделать поправку на сталинское время. Требовали писать не о той войне, которая была, а о той, которая должна была быть. "И на вражьей земле мы врага разобьем / Малой кровью, могучим ударом!" - пели до войны. А немцы дошли до Москвы. В конце 40-х официально восхваляли роман одного автора, где утверждалось, что немцы не сами дошли до Москвы, а это был наш стратегический план: заманить. Вот какую войну хотели видеть.
Безусловно, в советские времена всем пишущим приходилось в себе что-то преодолевать. Помню, для романа "Июль 41 года" я начал писать одну сцену, но вдруг подумал: "А ведь ее же не напечатают". Но стыдно стало: "А какое мне дело - напечатают или нет. Я должен это написать!" Не знаю, как было бы, если бы все было разрешено. Я писал то, что считал нужным. И сейчас не могу назвать какую-либо из своих вещей, где бы я лукавил, говорил неправду или обходил главную правду. Талант сильнее страха. Но если страх одолевает - талант уходит.
Для каждого, кто вернулся с войны живым, это была жизнь, подаренная во второй раз. Есть у Твардовского стихи: "Я знаю, никакой моей вины / В том, что другие не пришли с войны, / В том, что они - кто старше, кто моложе - / Остались там, и не о том же речь, / Что я их мог, но не сумел сберечь, - / Речь не о том, но все же, все же, все же..." Думаю, многие фронтовики живут с этим чувством.