Александр Снегирев пишет с надеждой: мир прочтет и вздрогнет
Александру Снегиреву скоро стукнет 33. Он не стал политологом, на которого учился, зато начал писать книжки («Как мы бомбили Америку», «Нефтяная Венера», «Чувство вины»). Называет себя «инфантилом» и «букой». Литературных тусовок сторонится, но читатели его, похоже, и без того заметили.
Александр, вы обливаетесь «над вымыслом слезами» или сюжеты приходят сами?
— Сюжет — как любовь: его дарит жизнь. Если, конечно, ты ею интересуешься. Новости по утрам посмотришь, проедешься в электричке — и впечатлений навалом. В России сюжетов — что природных ископаемых. У меня заготовок на сто книг, жаль, помру, а написать все не успею.
— Вам хочется славы?
— С этим пожалуйте к Стасу Михайлову. Наши лица вряд ли украсят обложки журналов, а тиражи книг не сравнятся с тиражами его дисков. Но мы упорно делаем то, во что верим и что любим. И это не безнадежность, это кайф. Писатели все равно пишут, почти всегда за ничтожный гонорар, но с надеждой, что мир прочтет и вздрогнет.
— В том, что современный человек все меньше читает, винят интернет, клиповое сознание. А может, просто пишут теперь не то и не так?
— Мы все обленились. А литература — это искусство, зарядка для ума. Зарядку же, как известно, лентяи не делают. Замысел никогда до конца не постижим. Книжки, где все четко и понятно, где все объяснено, ближе к инструкциям для бытовой техники. Настоящая литература дарит сложную гамму противоречивых переживаний. Такие книги, к счастью, пишутся и в наши дни. «Куба Либре» Ольги Столповской, «Люди с чистой совестью» Анны Козловой, «Салам тебе, Далгат» Алисы Ганиевой, проза Романа Сенчина и Сергея Шаргунова...
— А почему ваши собственные тексты полны ощущения утраты? Вы ведь молодой, успешный...
— Я хоронил самых близких и дорогих людей: мой сын умер от неизлечимой болезни, мать давно в могиле, дома, где я вырос, больше нет. Меня предавали, и я предавал, было дело. Хотел умереть — и остался жив... Я пишу о том, в чем не всегда решаюсь признаться даже себе самому, чего боюсь, что будит во мне страсть. Любовь и боль пришпоривают меня. Писать о чем-либо другом — все равно что заниматься любовью за деньги. Минутное удовлетворение и пустота.
— Но критики вас называют «тридцатилетним подростком».
— Я верю в слова: «Будьте как дети — и войдете в Царствие Небесное». Не терять внутренней чистоты, доверчивости, умения радоваться и удивляться миру — вот в чем назидание. Повзрослев, легко превратиться в торговца, убийцу, правителя. А вот как взрослым не утратить детскую искренность и бескорыстие? Это задача!
— Какие опасности таит в себе писательский труд?
— Наблюдая за собой и собратьями, я понял, как легко превратиться в книжного червя, застрять в своем узком мирке и надменно взирать оттуда. Поэтому я за то, чтобы писатель занимался чем-то еще из совершенно другой области. Недаром Толстой траву косил, а Булгаков ноги ампутировал.
— И вы нашли себе подобное занятие?
— Подрабатываю прорабом на загородных стройках. За работягами присматриваю. Огородничаю. Случается, как раз в эти минуты сюжеты и приходят.
— Только что вышедшая ваша книга названа «Чувство вины». Это чувство, по-вашему, присуще тем, кто живет в России?
— Оно присуще людям, которых не покинула совесть, и на русской почве оно действительно проявляется в обостренной форме. Мои герои то делают гадости, то искупают их благородными поступками, их кидает из стороны в сторону, в них перемешано и грешное, и праведное... Исследовать это интересно.
— Вы верите в Россию?
— Россия — как Настасья Филипповна: и с ней невозможно, и без нее никак. Хотел бы в другую влюбиться, да не можешь. Сколько достоинств, еще больше недостатков, но главное — непредсказуемость! Каждому писателю стоит у нашей Родины драматургии поучиться. Никогда не знаешь, что она выкинет, расслабиться не дает ни на минуту.
— В чем главная причина вечной российской неустроенности?
— Это наша фишка. Когда мы все устроим, превратимся в немцев. Ведь чтобы наладить жизнь, надо не метаться, быть последовательными, признавать ошибки и устранять их. Это не про нас.