.jpg)
О загадках и отгадках Дягилевского фестиваля
Вас интересует русский классик Мусоргский в исполнении выдающейся немецкой оперной певицы Нади Михаэль? Или вы соскучились по традиционным балканским напевам? Или – по атональному европейскому авангарду? Или, может быть, вам интереснее совсем другая современная музыка – два часа сплошной гармонии и гипнотических ритмов в звучании четырех (!) роялей? Или – сценические волшебства канадского чародея «полетов во сне и наяву» Робера Лепажа? О программах, когда на сцене Теодор Курентзис и его музыканты, и не говорю – на них спрос ажиотажный в любом конце света. Уж точно – в Перми, где эти музыканты и их лидер у себя дома. Где каждый год в эти летние дни они устраивают роскошный праздник искусств под названием Дягилевский фестиваль. В 2018-м он пришелся на 14-24 июня.
Всякий раз, когда ты собираешься на Дягилевский, огромная проблема – выбор: имея в своем распоряжении пару-тройку свободных дней, надо предпочесть какой-то из отрезков почти двухнедельного смотра. Выбрать ли тот, где вокальный цикл Свиридова «Отчалившая Русь» поет (вот удивился бы Георгий Васильевич) контратенор? Или где прекрасный современный композитор Алексей Ретинский показывает мировую премьеру своего музыкального спектакля «Камилла» (о знаменитом скульпторе с трагической судьбой Камилле Клодель)? Или предпочесть другую мировую премьеру – цикла из 24 фортепианных прелюдий «Буковинские песни» прославленного Леонида Десятникова в исполнении Алексея Гориболя?..
Все соблазнительно. Но Прелюдии, между нами говоря, я уже слышал на неофициальном домашнем исполнении. Послушать «Лунного Пьеро» Шенберга, один из краеугольных камней всей музыки последних ста лет, с участием звездных исполнителей уровня АйленаПритчина и Александра Мельникова, а главное – под управлением Теодора Курентзиса? Громадный соблазн, но тогда вряд ли захватишь закрытие смотра – масштабную малеровскую программу, продолжающую цикл симфоний Малера, который Теодор преподносит нам последние несколько лет. Впрочем, Малера обещали транслировать в интернете, да и в Москву в конце июня оркестр MusiAeterna его привезет.
А вот ораторию «Жанна д,Арк на костре» Артюра Онеггерапо поэме Поля Клоделя Курентзис в столицу не привезет, по крайней мере в ближайшее время. Название же это завораживает неодолимо. Партитура громадной музыкальной и гуманистической ценности, крайне редко у нас исполняемая, да еще и представляемая сейчас в сценической версии знаменитого режиссера-авангардиста Ромео Кастеллуччи… Решено! Выбираю ее и то, что кругом. А что «кругом»?
Кругом – несколько камерных концертов и спектаклей– очень разных, как и положено на фестивале. Например, уже упомянутый вечер четырех роялей, или Piano-gala, как он обозначен в программе. Почти два часа гармонической благости, на которую вообще-то не был щедр ХХ век, но к его концу ряд композиторов, почувствовав усталость от бесконечных звуковых колючек, демонстративно ушли в мир исключительного (такого даже у Баха, даже у Палестрины не бывало) благозвучия. То, что исполнялось в Перми, называется Canto Ostinato и сочинено одним из пионеров минимализма, голландцем Симеоном тен Хольтом в 1979 году. Сегодня такая музыка производится килотоннами и в большинстве случаев, скажу откровенно, наводит на мысли о простоте, которая хуже воровства. Но 40 лет назад она, безусловно, была прорывом. Хотя, если не знать этой подоплеки, то и услышанное «ветеранское» сочинение, вполне возможно, вызовет недоуменную улыбку – если вы попробуете слушать его так же, как слушаете симфонии Бетховена. Либо погрузит в полусонное состояние, из которого ваше сознание улетит в свободный полет, иногда корректируемый какими-то уж особенно пошленькими оборотами в духе песенок из мультфильмов.
Исполнители – квартет пианистов под водительством Алексея Любимова – похоже, не особенно возражают против второго варианта. Во всяком случае, в притемненном зале Дома Дягилева я видел не только слушателей, сладко дремавших на своих стульях, но и сидящую на полу молодежь, которой музыка служила приятным фоном для расслабленного брожения по соцсетям. Интересно, какие еще формы приняло бы поведение публики, если б композиция исполнялась со всем нужным количеством повторов и длилась 5 часов, а то и 20, что, как утверждает Любимов, случается на зарубежных фестивалях?
Резким контрастом предстали две другие камерные программы, исполненные в Органном зале. В одной из них молодое московское Трио имени Шуберта расшири лоугол зрения до двух веков, от волшебно-романтического Ноктюрна Шуберта до постмодернистски-неоклассицистского «Шмоцарта» Бориса Филановского (которому с таким же основанием можно было бы и дать название «Штравинский» – по принципу обращения с интонациями XVII Iвека). А по пути нам «зацепили» редко исполняемое, но от того не менее чудесное Первое трио 17-летнего Шостаковича и, что особенно интересно, Ля мажорное трио Мечислава Вайнберга – масштабное музыкальное повествование-размышление продолжателя шостаковической традиции, мастерство которого мы только в последние годы, через два десятилетия после ухода композитора, начали по-настоящему оценивать.
В другой программе, привезенной немецким «Ансамблем модерн» под управлением Жана Деройе, наоборот, произошла предельная «концентрация оптики», но не на минималистической крайности, а на том, что ее породило, «отшатнув» от себя – атональном авангарде рубежа тысячелетий.
Наверное, о каждом из этих сочинений – Lo spazio inverso Сальваторе Шаррино, или Talea Жерара Гризе, или о целой серии композиций Георга Фридриха Хааса под общим названием «…ausfreier Lust… verbunden…», можно написать изрядное исследование. Наверняка всюду авторы могли бы немало рассказать, из каких философских и структурных идей возникли их опыты. То же «Опрокинутое пространство» Шаррино вряд ли исчерпывает свое содержание «руганью» челесты на остальных тормозящих участников ансамбля, которая бросается в уши в первую очередь. Вряд ли имя одного из сортов розы случайно дано пьесе Гризе, где короткий вопль ансамбля «разжевывается» долго смакующим интонационные подробности роялем, а потом, наоборот, рояль своими все более энергичными «вбросами» заставляет подолгу шамкать остальной коллектив.
Наверняка что-то очень важное, кроме маячащего на поверхности лейтмотива тритона, объединяет такие разные по составу, от солирующего тромбона до ансамбля из 10 исполнителей, композиции Хааса, раз они все озаглавлены «…из свободного желания… связано…».
Но что это на самом деле, о чем написано, зачем затеяно – простому слушателю, вроде меня, остается догадываться. Неужели лишь ради технических фокусов вроде демонстрации способности тромбона «пукать» не только одноголосно, но и в октаву? Поневоле поймешь минималистов с их уходом от этого мира неприветливых звуков в приторный сироп гармонических трюизмов и кисло-сладкий морс мелодических банальностей.
Ну, а нам пора переходить от камерно-музыкальных изысков поближе к главной цели путешествия – музыкальному театру.
На этой орбите, кроме самой «планеты-гиганта» – оратории Онеггера, мне удалось поймать лишь два «спутника»: «Иглы и опиум» Робера Лепажа и «Мадемуазель Смерть встречает Шостаковича» немецкого режиссера Клауса Ортнера в исполнении австрийской актрисы Изабель Караян.
.jpg)
Франко-канадец Лепаж – это всегда и прежде всего феерия сценических волшебств, на которые неистощима его компания Ex Machine. А в лучших работах – и глубина человеческого содержания, в которой история героя (в конечном счете это обычно сам Лепаж) врастает в историю его страны. Такова и впервые показанная в России работа режиссера «Иглы и опиум», где он переплетает свою ситуацию франкоязычного самостояния в англоязычном окружении с коллизиями двух других великих представителей этих культурных миров – Жана Кокто, летящего прокламировать свои космические идеи приземленным американцам, и джазового трубача Майлса Дэвиса, в Париже впервые увидевшего мир без расовой сегрегации. Все это наложено на тему наркотиков как мнимого пути избавления от комплексов: подлинное спасение приносит лишь творчество.
Визуальное воплощение, как всегда у Лепажа, виртуозно: свободно вращающийся в черном пространстве сцены роскошного сталинского ДК имени Солдатова куб превращается видеопроекцией то в парижскую студию, то в Бродвей, то в нью-йоркские трущобы, где актеры Оливье Норман и Лесли Робертсон Третий демонстрируют подвиги не только игры, но и акробатики… И все же по теплоте и человечности интонации эта давняя (1993 года) работа мне показалась не самой сильной у постановщика, в сравнении хотя бы с показанным у нас в прошлом году на Чеховском фестивале трогательным и мощным одновременно спектаклем «887».
«Мадемуазель Смерть…», показанная в уютно-мистическом доме-теремке ТЮЗа, привлекла самим интересом культурных европейцев к современной русской теме. Хотя речь о Шостаковиче и гонениях на него 70-80-летней давности, но то, что происходит сегодня в России с людьми творчества, зачастую до боли напоминает времена не столь отдаленные. Да и с такой харизматичной личностью, как актриса Изабель Караян, встречаешься не каждый день. Чего стоит одна «караяновская» улыбка, так напоминающая ее легендарного отца (хотя Изабель, знаю, не любит бравировать родством с великим дирижером).
А декламаторское искусство Изабель, а ее способность мгновенно перевоплощаться, в том числе в самого Шостаковича – эпизод, где она, воздев белую тряпку с нарисованными на ней громадными очками (других черт облика композитора не воспроизведено и не надо, это символ), читает с подиума-эшафота знаменитую речь композитора на Первом съезде советских композиторов в 1948 году, со словами о великом Сталине, указавшем путь в творчестве… Разумеется, читает на немецком языке, оригинал дан бегущей строкой ядовито-розовым шрифтом – случайность? Или так принято в ТЮЗе? Но «няшный» цвет, особенно нелепый рядом с образом Шостаковича, тоже неожиданно заработал на идею.
.jpg)
Подборка литературных текстов из произведений Введенского, Хармса, Мариенгофа, Есенина, Маяковского, Хлебникова и других авторов впечатляюща, как и выбор музыкальных прослоек этого действа, взятых в основном из Восьмого квартета – одного из наиболее автобиографичных сочинений Шостаковича, играемого здесь музыкантами коллектива Теодора Курентзиса.
И все же, мне кажется, постановщики пошли по слишком упрощенному пути. Для них, как и для автора модного нынче романа о Шостаковиче «Шум времени» Джулиана Барнса, главный мотив жизни композитора – страх. Безусловно, это чувство преследовало Дмитрия Дмитриевича – но им далеко не исчерпывался его эмоциональный мир. Чтобы понять это, достаточно послушать «Ленинградскую симфонию», да и любое другое крупное произведение Шостаковича. Из одного страха такое не напишешь. А без этой глубины и все действо Изабель Караян досадно дрейфует в сторону агитки. Возможно, европейский зритель, для которого спектакль был поставлен в 2014 году на фестивале «Дни Шостаковича» в немецком городе Горише, этого не заметил, но наша публика, мне кажется, вправе ждать более многостороннего взгляда на центральную фигуру русской музыки ХХ века.
Вот чего – превращения в агитку – никак не могло случиться на спектакле Ромео Кастеллуччи «Жанна на костре» (именно так – без «д’Арк», т.е.без «местного» имени: только имя личное, «Божье»).Уж скорее знаменитого итальянца можно упрекнуть в зашкаливающей многозначности образов, затуманивающей смысл до грани, за которой порой маячит опасность полного растворения этого смысла.
… Сцена театра оперы и балета представляет школьный класс. Звонок, отмучившиеся дети радостно бегут прочь. Уборщик начинает прибирать помещение, освобождая его от мебели. Убирается долго, истово, без единого слова, словно желая очистить комнату и от тех фальшивых трюизмов, что скопились здесь, лишая воздух кислорода истины. Так – минут 15, способных усыпить всех, кто еще не вполне готов общаться с Кастеллуччипо его правилам. Кто не заснул – прошел первый уровень отбора…
Затем слушателю приходит на помощь музыка: звучит тихий горестный рассказ хора и сопрано об отданной под суд спасительнице Франции. Мы не видим певицу – она за выгородкой. Перед нами только усатый уборщик в робе. Ему слышатся голоса святых Екатерины и Маргариты, как 600 лет назад они слышались Жанне. Уборщик раздирает пол, пытаясь понять, откуда его зовут, он снимает одежду, и мы видим… обнаженную (да-да, совсем) девушку (актриса Одри Бонне) со следами нарисованных усов. Второй уровень отбора… Девушка вытаскивает на сцену громадный, в натуральную величину, муляж лошади, лежа седлает ее, даже как бы скачет лежа, будто перед нами ожило захоронение. Затем героиню берет на руки и бережно укладывает в колыбель-могилу другая женщина,очень пожилая – Смерть? мать сыра земля? родина-Франция? Тоже совершенно голая. Третий уровень шока. И даже после него вы все еще «человек Кастеллуччи»? Поздравляю…
.jpg)
Свет гаснет – и снова зажигается. На сцене пустой класс и полицейские, растерянно глядящие на разрытую посередине громадную яму, куда канул…«уборщик»? Или вновь ушла Жанна – вечная загадка, про которую спорят уже 600 лет, кто она – героиня, сумасшедшая, крестьянка, королевская дочь, посланница неба, исчадие преисподней? А она вновь ничего нам не объяснила, представ в чем мать родила, «человеком вообще», свободным от регалий, интерпретаций, присяг, стереотипов. Образ, одинаково актуальный всегда – и в XIV веке, и в предвоенном 1935 году, когда написана оратория, и в сегодняшнем мире, так любящем прятать правду за информационным «шумом времени».
Но это я вам рассказал свое видение спектакля. Довелось слышать и совершенно другие его трактовки – что немудрено, если речь о работе такого страстного любителя шифров, как Кастеллуччи. Но в конце концов, да простят меня поклонники авангардного театра, не это было для меня главным в тот вечер. Главной все-таки была изумительная музыка Онеггера с ее громадным интонационным разнообразием и цельностью – от наивной народной песни до взвихренной хоровой фуги, от простецкого воинского марша до пародийно-куртуазного гавота, от глумливых фанфар неправедного с уда до потрясающих по красоте колокольных звонов (изображенных хором и медными инструментами), от струнных «языков пламени», жгущего Жанну, до сияния небесного огня в ангельских хоралах, зовущих ее к Богу. Эта музыка на самом деле отвечала на вопросы, на которые не хотел или не мог ответить Кастеллуччи, она ясно договаривала нам – кто Жанна и где она теперь.
А держал в своих руках все это музыкальное воинство Теодор Курентзис. Если б я не опасался впасть в излишний пафос, то не удержался бы от ассоциаций между его дирижерской палочкой в оркестровой яме и громадным мечом Жанны на сцене. И напомнил бы, что имя Теодор значит посланник Бога…
Впрочем, не он один – медиум этого чуда. Это и его оркестр Music Aeterna, и хор оперы, и солисты, в том числе голоса с неба – Зарина Абаева, Надежда Павлова, Наталья Буклага…
От хормейстера Пермской оперы Виталия Полонского потом довелось услышать, что в Лионской опере, в копродукции с которой поставлена оратория, все выглядело иначе, там вокалисты находились за сценой, и это ослабило экспрессию. Здесь хор пел с галерей, солисты – из левой кулисы, а зрители находились в самом центре мощной звуковой вселенной.
Разве не стоило москвичу ради такого лететь за полторы тысячи километров?
