Валентин Курбатов - о перечитанном и передуманном в пору вынужденного затворничества
Куда денешь вечные привычки? Заглянул в свой дневник и улыбнулся — когда время здоровое, то будто и не до него: сплошные зияния, по полгода ни строчки. Тем более про книжки — до них ли в суете? А теперь вон как заперли дома, так что делать-то грамотному человеку! Ну и нет-нет что-то подумается на полях прочитанного. Даты выставлять не буду. Скажу только, что от конца марта до конца мая.
Вдруг с изумлением отметил, что мне нравится все больше книг из соискателей премии «Ясная Поляна», которые я читаю по долгу члена жюри. Раньше-то брюзжал, а теперь вон снисходительность явилась. Оттого, думаю, что книги эти стали заменять мне жизнь. Сам-то давно остановился, давно не гляжу в окно вагона или самолета, давно уже не был не то что в прежде почти ежегодных Перми, Красноярске или Иркутске, но даже вон и в Москве и Питере. Ни живых встреч, ни разговоров. Вот и набрасываешься на книжных героев — поговорить с ними, послушать, оспорить, согласиться. Они теперь для тебя шум улицы и жизнь:
Написал это в конце марта, а тут вот на тебе — коронавирус! И уже через месяц все по-другому...
***
Давно ли вон с «импортными» героями охотно беседовал. А потом, чтобы «домой вернуться», Гоголя с наслаждением перечитывал. И вот уж даже Гоголь не в радость и Толстой не в утешение. Все загородил проклятый вирус. Показалось, будто в удовольствии от чтения в такую минуту есть что-то противозаконное. Вон у Гоголя губернские чиновники создают благотворительные общества: соберут деньги «на бедных» и тут же на них закатят прием для начальства, а потом похлопочут из них же на здание хорошей архитектуры, а когда останется рублей пять, то и тут всякий благотворитель норовит в «бедные» свояченицу или тещу протащить...
Раньше бы побежал все это цитировать друзьям, посмеиваясь, а теперь будто и не до того. Кто-то ведь нынче и на коронавирус собирает. Подумают, что про них. Нехорошо.
***
Откроешь в «Анне Карениной», как Стива Облонский читает за завтраком либеральную газету — и тоже хоть беги цитируй: «Либеральная партия говорила, что в России все скверно, и действительно у Степана Аркадь-евича долгов было много: Либеральная партия говорила, что религия есть только узда для варварской части населения, и действительно Степан Аркадьевич не мог понять, к чему все эти страшные слова о том свете, когда и на этом было бы очень весело жить».
И тоже как-то неловко. Будто Толстой у нас подсмотрел и иронизирует.
***
И о пейзаже я давно печалился, что его все меньше в литературе, а теперь и вовсе не заикайся — ишь, пейзаж ему подавай. Но вот читаешь у Бунина в «Митиной любви»: «Тихо, тихо стоял ночной млечный сад. Осторожно, изнемогая от него, пели ночные соловьи, состязаясь друг с другом в сладости и тонкости. И тихая нежная совсем бледная луна низко стояла над садом и неизменно сопутствовала ей мелкая несказанно прелестная зыбь голубых облаков».
Поневоле подумаешь, решится ли кто-нибудь сейчас написать такой сад. И жить с природой, как Митя, чтобы каждый цветок распускался для него и всякий гром гремел для его сердца. И вообще возможно ли теперь и в будущем, после моровой язвы, даже когда она пройдет, такое же согласие травы и сердца, неба и души?
***
А из нынешних писателей кто устоит в прежней заинтересованности? Скажешь «Пелевин» и не договоришь: какая уж метафизика, когда и с физикой беды никак не разберешься. Вспомнишь Прилепина, но и война уже не в войну, не до нее. Бедную Гузель Яхину всю изорвали со всех сторон, потому что попала под руку в неурочный час. А уж что говорить про Сорокина и иные постмодернистские забавы:
Но оставь умную свою мысль, выключи телевизор, забудься и читай дальше, не оглядываясь на улицу. И вдруг на какой-то странице заметишь, что книжка-то и перевесит день и спасет смятенное сердце. И улетишь за Митей, за Левиным и Кити, за Анной и Вронским, и что тебе эти вирусы? Ты там, в единственно подлинном мире слова и любви, неба и звезд, росы и рассветов, домашних ссор и нечаянных влюб-ленностей. Там, там — в Жизни, которой не будет конца, как бы ею ни играли господа политики. Все они со всеми хитростями бессильны перед словом, которое неподвластно человеку, потому что было у Бога и само — Бог.
Чем хорошо заточение? Отворяется слух. Зрение не развлечено, и ты лучше слышишь привычное. И литература словно ждала часа: ну-ка, погляди промытым-то зрением. О! Так вот оно что!
***
Завелся «Евгением Онегиным», которого читает в ютюбе Валентин Непомнящий. Слышал ведь и прежде. И не в интернете слышал. Валентин Семеныч читал «Онегина» у нас на малой сцене Псковского театра во время Пушкинских театральных фестивалей. Но то ли оттого, что все разговоры в те дни были вокруг Пушкина и слух был весь в нем, притуплялся к настоящей глубине, то ли час тогда не пришел. А сейчас я слушал главу за главой потрясенным сердцем и со смятением думал: да было ли в нашей литературе что-нибудь равное и такое всеобщее для каждого сердца и вне всякого определенного времени, чтобы у нас открылись глаза для предвечного!
У Непомнящего после слов о любви Татьяны так естественно, сами собой, являются слова апостола Павла: «Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится».
***
А уж вон у Толстого свое время. Прочитай главы о Левине и его хозяйственных заботах — и из словаря не вылезешь: когда начать возку навоза, как продержать поле под черным паром, как перерезать шесть полей навозных и три запасных с травосеянием и обсадить поля лозинами по полуденным линиям. Как понять-то все это нынче даже фермеру? Да и пейзаж нынешнему слуху уже чужд. Вот, попробуйте представить, как на перевале лета «рожь выколосилась и, серо-зеленая, не налитым, еще легким колосом волнуется по ветру: когда на низах, ожидая косы, стоят сплошным морем береженые луга».
Бунинский Митя бы поморщился отсутствию поэзии. А ведь тогда каждый читатель, еще не вовсе расставшийся с землей, слышал тут каждое слово и радовался с Левиным живому труду, такому отличному от иллюзорной жизни старого Каренина или Стивы.
***
Кажется, еще немного — и мы разучимся читать книги. Почему-то помню, как жадно цитировал «Анну Каренину» в Ясной Поляне один из екатеринбургских постмодернистов, порвавших с современной ему реалистической прозой для свободы творчества. А тут прочитал Толстого — и теперь не мог остановиться: его отвычному, балованному слуху тут в «новизне словаря» все казалось постмодернизмом. Вечное слово ему мерещилось новым, потому что в нем самом давно оборвался живой корень.
Может, и для этого нам послано испытание, чтобы мы вспомнили себя и не стыдились своего живого великорусского слова, а словно впервые видели его земную глубину. И я сам ловлю себя на желании переписывать целые страницы и восклицать: «А-а! Видали!» И улыбаюсь, видя, как тонко Господь ведет нас, ни минуты не принуждая, а щадя наше самолюбие, одевает наши «прозрения» в новые простые одежды, чтобы мы думали, что мы это сами.
P.S. Валентину Курбатову, замечательному литературоведу и писателю, на днях вручена Государственная премия — за вклад в сохранение и развитие традиций русской литературы. Поздравляя Валентина Яковлевича, нашего давнего друга и автора, с высокой оценкой его трудов, публикуем эту статью-размышления, где, как это всегда случается у Курбатова, идет перекличка вечного и сиюминутного.