В Театре Гоголя шла пьеса по произведениям Максимова. Емельяныч прибыл из Парижа на премьеру. Прибыл, как всегда, поездом, спальным международным вагоном, заметно, щегольски отличавшимся от скучной вереницы других, сугубо внутреннего назначения - вагон цельнометаллический, шлифованный, словно гигантская пуля на колесах. Во все годы, в которые Сергей знал Максимова, тот приезжал в Москву из Парижа или из Брюсселя исключительно поездом. Самолеты не любил - возможно, потому, что в свое время высылали его из Москвы, как особо ценную бандероль, самолетом.
В Париже у Максимова квартира, а в Брюсселе - дом, "комод", искусно вписанный в средневековую тесноту тихой, окраинной улочки лет сто назад. Максимов неоднократно приглашал Сергея пожить в его доме, где эти годы перебывало пол-Союза писателей обоих направлений. Но Сергей смог побывать в нем, ощутить как собственный уютный и непробиваемый панцирь его крепостную толстокожесть, подышать майским, очень русским, словно где-то невидимо цвела черемуха, ароматом сада, где ни одного полезного дерева - сплошь бесполезные, посидеть у камина, в общем, все успел, лишь после смерти своего старшего друга.
Максимова не было, дом подготовлен к продаже - это и придавало самому воздуху в нем и вокруг него грустную, русскую примесь черемухи.
Максимов выходил из вагона последним. Выходил налегке, в наглухо застегнутом демисезонном пальто и в клетчатом, шерлок-холмсовском кепи с поперечным хлястиком.
Строго оглядывал, словно пересчитывал, встречающих - ныне встречающих его московских литераторов, друзей юности всякий раз наверняка оказывалось значительно больше, чем провожавших его когда-то в одна тысяча девятьсот семьдесят третьем году. Сдержанно, без бурных объятий-поцелуев, здоровался и неторопливо шагал во главе своего основательно пожилого косячка к стоянке такси или к Серегиной служебной машине - на пятачок как раз напротив романтического памятника еще одному несвоевременно вернувшемуся когда-то в Россию классику: Максиму Горькому.
Пригласил на премьеру и Серегу с женой.
Сидели так: Борис Мессерер, Белла Ахмадулина, Максимов, глубоко ушедший в кресло и упершийся массивным своим подбородком в грудь, жена Сергея и Сергей. Ахмадулина, притягивая чужие взгляды и фотообъективы, светилась скорбным профилем на весь зал.
Со сцены несся мат-перемат. Молодые артисты, наверняка зная о присутствии автора в зале, старались изо всей мочи: мат-перемат, казалось, аж на улицу просачивался, и прохожие, вероятно, удивленно замедляли шаг: храм искусства как-никак.
Гостевой ряд сидел в гробовом молчании. Максимов, бенефициант, так сказать, не проронил ни слова. Серегина жена вообще сжалась в комок, словно все эти ругательства со сцены адресовались непосредственно ей. Белла, похоже, изначально не вникала в происходящее. Лишь Мессерер иногда похмыкивал: все же в Большом театре вряд ли услышишь подобное.
Минут за пять до конца Максимов поднялся и, согнувшись, стал собираться к выходу.
- Куда же вы? - удивился Сергей.
- Да скоро, по-моему, конец, - просипел Емельяныч Сергею в ухо. - Вдруг надумают автора на сцену звать. И люди, не приведи Господь, еще сочтут, что это действительно я написал. А у меня ни в одной книге матерного слова нет. У русского писателя достаточно других, нормальных слов, чтобы выразить все, что он хочет...
И тишком-нишком действительно на выход.
Сергей рассмеялся.
Актеры в конце действительно выстроились, взявшись за руки, перед рампой и долго звали автора присоединиться к их хороводу, причем звали уже совершенно не по матушке, и зал их восторженно поддерживал, и даже Белла задумчиво оборачивалась в поисках только что вроде бы наличествовавшего автора, но автор - слинял.
Так и не дождались его на сцене.
* * *
Во время работы в ЦК партии непосредственным начальником у Сергея был Александр Дегтярев - первый заместитель заведующего Идеологическим отделом ЦК. Дегтярев был первым, Сергей просто заместителем заведующего. В ЦК появились в один день. Дегтярев пришел с должности секретаря Ленинградского обкома партии, Сергей - из заместителей председателя Гостелерадио. Встретились в кабинете у Дегтярева, поздоровались. Сергей еще не знал, что Дегтярев, как и Ломоносов, родом с Ледовитого океана, правда, с другого, не архангельского, а магаданского его пляжа. Но обратил внимание: рукопожатие у парня, практически его ровесника, на один-два года старше, плотное и теплое.
- Как будем обращаться друг к другу? - спросил Сергей.
- Я - Александр, - ответил Дегтярев.
- Ну, тогда я - Сергей.
Они подружились.
(В скобках надобно заметить, что иногда отчество выразительнее и красноречивее имен и даже фамилий. Так вот: отчество Дегтярева - Якимович.)
Дегтярев - питомец Ленинградского университета, историк, доктор наук, специалист по - нет, не партостроительству, а по крестьянскому вопросу в России ХVII (!) века. Любопытно, что никогда не работал в комсомоле, а сразу, по чьей-то руководящей славянофильской прихоти, попал на работу в партию.
Если и была в ЦК русская партия, то самым просвещенным и основательным, без истерии и холуяжа, ее представителем являлся, несомненно, Александр Дегтярев. Кряжистый, борцовской стати, с лермонтовскими печальными глазами и несокрушимым ироничным спокойствием в августе девяносто первого он выходил из ЦК последним, с папкой официальных бумаг (в том числе и Серегину партийную учетную карточку прихватил с собой), и на вопрос юного революционера, руководившего на выходе не менее юными автоматчиками (мы-то думаем, что на службе у власти люди, а на самом деле - одни лишь автоматы), где его документы, ответил:
- Со мной.
Неизвестно, как революционер, но автоматчики, видимо, узнали его: пропустили без проволочек.
Сергей подружился с ним в хорошие, утренние дни своей и его жизни, но, как ни странно, и с наступлением для обоих черных дней дружба их не распалась, как это часто бывает, а окрепла.
Дегтяреву принадлежала и одна блестящая идея, связанная с Максимовым.
- Слушай, - сказал ему однажды Сергей. - Ставлю тебя в известность, что завтра обедаю с Максимовым. Предлагаю тебе присоединиться...
Время было такое, что за обед с Максимовым с работы уже б не выгнали (но и не повысили бы, правда) - ставить в известность начальство вовсе не обязательно. Но Сергею хотелось представить Максимову ЦК в новом, не привычном для того облике - в лице его, ЦК, меньшинства. Хотел познакомить западника, тогда еще западника, Максимова с учеником и младшим другом Льва Николаевича Гумилева.
- А где вы обедаете?
- Пока еще не определились. Прошлый раз приглашал его в "Прагу"...
Дегтярев, подумав, предложил свой вариант. Принять Максимова официально - он имел на то право и даже небольшую представительскую статью - в "Октябрьской". Тогда это была роскошная цэковская гостиница на Димитрова - сейчас этот комплекс называется "Президент-Отель". Собственно, цэковской ее можно было назвать с известной оговоркой. Строилась гостиница еще во времена Брежнева для первых секретарей, приезжающих в Москву на пленумы, съезды и т.д. А закончилось строительство уже при Андропове. Руководство управления делами ЦК пригласило Юрия Владимировича осмотреть "объект". Андропов ходил по холеным - по тем временам - мраморным интерьерам в глубокой и молчаливой задумчивости. Управленцы застенчиво скользили по пятам. Вышли змеевиком из парадного. Андропов, прежде чем сесть в "ЗИЛ", приостановился, бросил через плечо:
- Советским коммунистам здесь жить не пристало.
Управделами Павлов, долгожитель ЦК, многолетний любимец Брежнева, с выправкой министра двора его величества графа Фридерикса (только без его великолепных усов), напрягся в почтительном недоумении.
- Пускай живут несоветские, - добавил угрюмо Андропов через плечо.
Так в "Октябрьской" поселились гости ЦК - несоветские, некоторые из которых впоследствии стали и антисоветскими. Первые секретари начали робко въезжать сюда лишь при Черненко.
Дегтярев, пользуясь положением, заказал банкетный зал. Максимов явился на банкет в бабочке. Букет стоял уже на крахмальной скатерти... Официанты появлялись и, оставляя на столе аппетитные следы своего мимолетного пребывания, бесшумно исчезали: банкетный зал был в полном распоряжении троих. Максимов, судя по всему, был доволен. ЦК КПСС, выславший его когда-то из страны, давал ему прием - под председательством кандидата в члены ЦК, причем, догадывался Максимов, на казенный счет.
Дегтярев и Максимов нашли общий язык.
* * *
Сергей был едва не последним, с кем перед смертью говорил Максимов. Сергей позвонил ему из Москвы под Париж, в госпиталь, где Владимир Емельянович лежал с раком позвоночника (сам он считал, что у него "всего лишь" больна почка). Жена Таня вежливо, но твердо сказала, что вообще-то он сейчас ни с кем не разговаривает. Сергей попросил тогда только назвать, кто звонит. Минуту спустя Максимов взял трубку сам:
- Здра-авствуйте, Сергей Никитович...
Это был уже голос с того света. Овцы, когда их режут, молчат: они отходят задолго до того, как наведенный, будто бритва, нож перехватит им круто заломленную, женственно пульсирующую под коленом полную, рунную шею. Жертвенное животное - похоже, это не человек предопределил овце такую роль, а сам Господь Бог, и она, овца, вжилась в нее, вписалась, как в нимб. Ягнята же, когда их режут, плачут вопреки метафоре знаменитого фильма "Молчание ягнят". Видимо, чтобы быть идеальной жертвой, надо пройти послушание жизнью. Ягнята, агнцы неполовозрелые, несовершенны: перед смертью издают тонкий, свирельно нежный, евнуха-муллы на минарете, возглас, музыкальный зачин, прерываемый, заменяемый тотчас слабою цевкою младенческой крови.
Вместо привычного, скрипуче-размеренного, почти без эмоций, максимовского баска Сергей услыхал трель. Сублимированное страдание - оно выпелось этим жалобным, молитвенным и дрожащим:
- Здра-авствуйте...
У него был дрожащий почерк - писал, преодолевая тремоло, не линиями, а блуждающими точками, как художник Синьяк рисовал свои чудесные картины. Теперь и голос стал блуждающим, точечным: корь, высыпавшая на нежном румянце китайского шелка.
У Сергея защемило сердце, и у самого перехватило голос. Пытался сформулировать что-то бодрое, но Максимов все тем же прерывающимся, уже как бы сквозь Сергея обращенным, выпетым дальше, ввысь, речитативом подвел черту:
- Прощайте.
Максимов - тоже агнец: не дожил, не завершил земного послушания. Но умирал мужественно. Зная, что умирает, последние дни провел уже не в госпитале, а дома - попросил соединить со всеми, с кем счел необходимым попрощаться, а кое с кем и помириться. С Солженицыным, Ростроповичем, Синявским, Лозанским...
* * *
Вскоре после смерти Максимова его друзья собрались в "Президент-Отеле". Там же, где несколько лет назад ЦК КПСС в лице Александра Дегтярева давал свой реабилитационный обед в честь недавнего (или вечного) диссидента. Правда, собрались не в банкетном зале и не в ресторане, а в одном из люксов. Здесь были уже люди не только с перрона Белорусского вокзала. Здесь были уже и те, кто сам по себе являлся вип-персоной, кого положено встречать с хлебом-солью - и в литературе, и за ее окрестностями. Задумчиво прохаживался в сумраке многокомнатного люкса, выставив вперед трубку как некий контрольно-измерительный прибор по мониторингу окружающей его среды, Фазиль Искандер - маленькие мужчины бывают величавы, как крохотные птицы. Вкусно похохатывал один из братьев Вайнеров: это литература, говорят, смеется сквозь слезы, литературный же бизнес вполне громогласен.
Обсуждался вопрос организации международных литературных "Максимовских чтений", встреч, посвященных памяти писателя...
Жесткие, деловые, преимущественно финансовые вопросы задавала Ирэн Лесневская, первая официальная жена Максимова, ставшая телевизионным олигархом в юбке. Сергей вспомнил, как искренне, уважительно и даже, казалось, пугливо изумлялся Емельяныч: "Она даже в Париж приезжает с охраной!"
Не понимал текущего момента: вот если б в Жмеринку с охраной, ему б, чудаку, было понятней.
Белла Ахмадулина опять же проплывала с невесомым бокалом и с подчеркнуто отрешенным ликом.
Сергей тоже посильно участвовал в тусовке. Все здесь было на месте, все очень чинно и грамотно и в меру сердечно. Запала только не было - того, что втайне тосковал подчас по автомату. Жизнь, увы, предусмотрительно выдернула его, чтоб соблюсти чистоту жанра.
Чтоб картина была вполне безобидной и респектабельной.