Особенно интересна в этом смысле история, рассказанная поэтессой серебряного века И. Одоевцевой. Совсем юной девушкой она в ноябре 1918 г. посетила лекцию, которую должен был читать незнакомый ей в ту пору поэт Николай Гумилев. Пришла заранее, а ждать пришлось долго - лектор основательно задерживался. Возмущенная публика уже начала расходиться, когда поэт явился. Это было странное явление. Он мучительно долго неподвижно стоял на эстраде, глядя прямо перед собой, потом двинулся к лекторскому столику у самой рампы, положил на него портфель и только тогда обеими руками снял с головы - как митру - ушастую оленью шапку и водрузил ее на портфель. Все это он проделал медленно, с явным расчетом на эффект. Говорил Гумилев торжественно, плавно и безапелляционно. Сидел, забросив ногу на ногу, сохраняя полную неподвижность. И вдруг он резко меняет позу - вытягивает левую ногу вперед, прямо на слушателей.
- Что это он свою дырявую подметку нам в нос тычет? - возмутился сосед девушки.
А Гумилев продолжает торжественно и многословно говорить. Кончив наконец вещать, он, подняв голову, стал выжидательно оглядывать аудиторию.
- Ждет, чтобы ему аплодировали, - прошептал сосед.
Позже, когда Одоевцева стала любимой ученицей поэта, Гумилев сам рассказал ей о том вечере, о первом в своей жизни публичном выступлении. Когда ему предложили вести курс поэзии, он с радостью согласился. Но ночью, проснувшись, увидел вдруг себя на эстраде - все эти глядящие на него глаза - и похолодел от страха.
"С той ночи меня стала мучить бессонница... За неделю до лекции я перестал есть... В последние дни молился, чтобы заболеть, сломать ногу - все, что угодно, лишь бы избавиться от этого кошмара... Вышел из дома, как идут на казнь. Но войти в подъезд училища не мог решиться. Все ходил взад и вперед с сознанием, что гибну. Оттого так и опоздал. На эстраде я от страха ничего не видел и не понимал. Боялся споткнуться, упасть или сесть мимо стула на пол. Что это был за ужас! Когда я заговорил, стало немного легче. Но тут вдруг запрыгало проклятое колено. Да как! Все сильнее и сильнее. Пришлось, чтобы не дрыгало, вытянуть ногу вперед. А подметка у меня дырявая. Ужас! Не знаю, не помню, как кончил. Я сознавал только, что навсегда опозорен. Я тут же решил, что завтра уеду, что в Петербурге после такого позора я оставаться не могу..."
Так одно и то же событие восприняли окружающие и сам герой.
Подобное неадекватное восприятие чужих и собственных эмоций различными людьми не раз становилось предметом литературы и искусства, своеобразным художественным приемом. Так, в одном из шедевров мирового кино, японском фильме "Расемон" режиссера А. Куросавы несколько человек рассказывают о жестоком преступлении, участниками или свидетелями которого они были. И всякий раз - это новая история, со своей мотивацией действий героев, со своим видением происшедшего. Найти истину при подобном раскладе свидетельских показаний невозможно.
А как разобраться, кто прав, кто виноват в романе, где в первой книге о своей семейной жизни рассказывает муж, а во второй - жена? События одни и те же, а вот восприятие их, рожденные ими эмоции, чувства, а следовательно, и реакция на них так разнятся, что становятся понятны истоки взаимного непонимания, а затем отчуждения и разрыва. Два хороших человека, вроде бы ни в чем не виноватые, страдают.
А в нашей обыденной жизни разве так не случается? Мы с ходу осуждаем и отторгаем дерзкого парнишку, даже не разобравшись, что его поведение - всего лишь бравада, попытка скрыть "излишнюю скромность", ранимость души. Или обижаемся на какое-то замечание приятеля, который, как говорится, "вовсе ничего такого не имел в виду".
Да, многие наши эмоции видны невооруженным глазом, их легко распознать и оценить. Но все же большую часть чувств мы храним внутри себя, скрывая от посторонних, переживая их наедине с самими собой. И потому, заявляя: "Я видел это собственными глазами", - не торопитесь с выводами!