Слова "о первом композиторе" были сказаны Тихоном Хренниковым в 48-м году на знаменитом совещании у Жданова в критической ситуации, когда с Дунаевским уже готовы были расправиться, как расправились с Прокофьевым, Шостаковичем и другими мастерами, за попытку "втиснуть чувства и мысли нашего современника в чужие, западные сюжетные схемы" (это - по поводу оперетты "Вольный ветер"). Молодой коллега тогда, можно сказать, спасал старшего. Та попытка расправы была далеко не первой и не последней. Так, во время войны композитора обвинили не более и не менее как в дезертирстве: дескать, удрал подальше от городов, куда рвались гитлеровцы... А он уехал за месяц до нападения Германии по командировке Наркомпути - как руководитель Ансамбля ЦДКЖ - и 22 месяца провел на колесах.
В 1950 году, юбилейном для композитора, против него попытались организовать кампанию травли в прессе, воспользовавшись как предлогом выступлением Исаака Осиповича перед студентами и преподавателями Горьковской консерватории. Дунаевский действительно позволил себе изрядные по тем временам вольности - например, признался, что планы сочинения балета для Большого театра наталкиваются на отсутствие хорошего либретто, а писать на сюжет Сергея Михалкова о строительстве колхозной электростанции он заставить себя не может.
Кампания быстро захлебнулась. Тогда запустили "версии" о якобы виновности старшего сына Дунаевского в гибели девушки в автомобильной аварии. На самом деле машиной Евгения самовольно воспользовались участники приятельских посиделок на даче Дунаевского, в результате чего и произошла трагедия.
Мифы продолжают создаваться. Так, редакция популярного журнала в серьезной вроде бы статье 1988 года без ведома ее автора произвольно меняет выражение "скоропостижная смерть" (Дунаевский умер от сердечного приступа 25 июля 1955 года) на... самоубийство...
Нет, подлинного масштаба Дунаевского мы, похоже, все еще не осознаем. Уроженец захолустной Лохвицы (Полтавская губерния), воспитанник Харьковской консерватории, он встал в один ряд с крупнейшими создателями музыки своего времени. Часто его сравнивают с Гершвином - тот тоже был замечательный мелодист, но обрабатывали эти мелодии зачастую другие. Для Дунаевского такое абсолютно неприемлемо: он и великолепный оркестровщик, и пианист-виртуоз, и симфонический дирижер, записавший, между прочим, музыку Прокофьева к фильму "Поручик Киже", чем немало способствовал укреплению интереса Сергея Сергеевича к кинематографу.
А сколько сочинений Исаака Осиповича пребывает в забвении! Многие ли могут похвастаться, например, что знают балет "Отдых фавна", написанный в 1924 году для легендарного балетмейстера Касьяна Голейзовского? Только сейчас некоторые сочинения начинают доходить до публики благодаря Международному фестивалю музыки Дунаевского, который недавно открылся в Москве и будет идти в разных странах весь юбилейный для композитора 2000 год.
К сожалению, до сих пор архив музыканта распылен, не создан Фонд Дунаевского. В результате как бы и сбылось высказанное в шутливой форме пророчество мастера о том, что его младший сынишка затмит славой своего отца. Действительно, зайдите в музыкальные магазины: диски Максима продаются, дисков Исаака Осиповича не сыщешь днем с огнем.
Отдельная тема - письма Дунаевского. Он написал их колоссальное количество - стремился ответить чуть ли не всем обращавшимся к нему, хотя это было физически невозможно. В письмах проявились редкая тонкость наблюдения, литературный дар. Но главное - в них виден человек удивительной душевной чистоты, романтик. Таков Дунаевский в общении не только с близкими, но и с "далекими". Подчас переписка вырастала в настоящие романы в письмах (впрочем, сам Дунаевский этого определения не любил): в них композитор, видимо, искал ту идеальную дружбу и любовь, которые обыденность не могла ему дать.
Одной из таких "далеких-близких" стала Галина Зварыкина - девочка, девушка, молодая женщина из Кузнецка (Пензенская область), с которой музыкант переписывался полтора десятка лет. Фрагменты некоторых из этих его посланий мы впервые публикуем сегодня. В них, как и в музыке, он остался человеком своего времени - времени не только тяжких испытаний, угнетения свободы, но и (это "позволено" во все времена) прекрасных мечтаний. Думается, искренним при этом оставался всегда.
* * *
15 АВГУСТА 1949 Г.
Милая Галина! Я писал Вам, что охладел к песням... Одной из основных причин моего охлаждения является плохое качество стихотворных текстов. Умерли мои друзья и соратники Лебедев-Кумач и Алымов, и я осиротел. Трудно после долгих лет "притирки" к определенным поэтам, их привычкам и манере работы переключаться на других, которые и по уму и по таланту стоят значительно ниже. Я пишу песни и теперь, но редко. Сейчас по картине "Веселая ярмарка" столкнулся впервые с Исаковским. Замечательный поэт, но все его творчество находится совсем в ином стиле, чем мое. Тем не менее наша первая встреча, кажется, принесет неплохие плоды...
* * *
26 ОКТЯБРЯ 1949 Г.
Галина моя хорошая! Я в течение 16-17 лет живу большой, творчески и общественно насыщенной жизнью. Мое творчество нашло широкий и глубокий отклик в массах. Это - высшая награда для художника... Тысячи писем свидетельствуют мне до сих пор об уважении и любви ко мне и моей музыке. Я никогда не смотрел на это уважение и любовь с высоты своего художнического величия. Слава - птица капризная, и так легко скатиться кубарем с выдуманных пьедесталов... Я продолжал скромно работать в меру своих сил и таланта, никогда не зарываясь, никогда не обольщаясь. Бывали и периоды раздумья, неверия, неудовлетворенности. Слишком бурна наша жизнь, чтобы художнику можно было бы чувствовать себя спокойным и уверенным в себе. Иногда перед очередным творческим скачком долго и мучительно раскачиваешься, хочешь сделать лучше, мобилизуешь все душевные силы. В таких случаях говорят: "Дунаевский молчит", а кто злобно шипит: "Дунаевский кончился". А он работает, работает, спускает в корзину ворох музыкальных тем, набросков, мыслей, которые перед сном кажутся ему заманчивыми, а наутро гадкими и серыми. Так идет жизнь. Но в этой жизни есть люди, которые как-то сопровождают ее, идут вместе со мной, где-то и как-то, какими-то путями войдя однажды в эту жизнь... Среди этих людей были и Вы, Галина. Война рассеяла людей. Я не нашел многих, чьи письма бережно мною хранятся, как вечный дар любви и радости. Но Вас мне удалось найти. Я уже писал Вам, как мне было это радостно. И вот то, что дало начало нашей переписке 8-9 лет тому назад, то не хочется терять. И Вы мне равная и близкая хотя бы потому, что таким, как Вы, хорошим, простым и ласковым, берегущим меня своим уважением к моему творчеству, радостно и целостно его воспринимающим, - таким, как Вы, я обязан своей музыкой, тем, что хочется во имя этого жить и еще лучше писать... Я думаю, что Вы не обидитесь по поводу того, что Вы у меня не одна такая. У меня есть несколько таких хороших, дорогих моей душе людей.
* * *
НЕ ПОЗДНЕЕ 8 ЯНВАРЯ 1950 ГОДА.
...Над одним местом в Вашем письме я призадумался. Призадумался оттого, что невольно причиняю Вам страдания. Что же это такое? Неужели не может быть дружбы между мужчиной и женщиной? Неужели нельзя нести друг другу хорошее, радостное и яркое без того, чтобы рано или поздно не заговорило у кого-нибудь из них сердце? Это страшно не само по себе. Это страшно тогда, когда вот такое общение душ, когда вот такое, казалось бы, вполне ясное в своих целях и назначении письменное общение начинает мучить, волновать человека. Страшно, когда из мира внутреннего, замкнутого в себе оно старается перейти в реальные, внешне осязаемые формы на путях людей, не перекрещивающихся между собой... Я хочу (конечно, если и люди желают этого) раскрывать перед ними горизонты, хочу обогащать новыми впечатлениями их души не для того, чтобы они грустили о несбыточном, а для того, чтобы они НА ПУТЯХ СВОЕЙ СОБСТВЕННОЙ ЖИЗНИ, своей собственной деятельности стремились к личным успехам и достижениям, чтобы они видели во мне друга, радующегося за них и чувствующего гордость из-за пусть маленького участия... Я хочу, чтобы люди любили меня за мою дружбу, за мои мысли... за мою музыку, но не видели во мне героя, по которому они вздыхали бы.
* * *
10 МАЯ 1950 Г.
Галина! Вы потрясающе несправедливы! Сама не пишет, подолгу "закупоривается", а еще нападает на честного, хорошего человека! Так знайте же, отвратительное человечище, что я несколько дней напряженно работал в 100 километрах от Москвы, в доме творчества композиторов (третий раз спасаюсь туда от московской суетни) над третьим актом моего "Летающего клоуна". В наказание Вам возьму и ничего не расскажу об этом, не расскажу, как изумительна природа в Старой Рузе, как она помогает душевной сосредоточенности, необходимой для творчества. Я сделаю больше. Я попрошу Радиокомитет (а у меня там сильные связи), чтобы при передаче моей новой оперетты, когда она будет закончена, на Кузнецк были закрыты волны и чтобы Вы никоим образом не смогли бы поймать мою музыку! Вот как!.. Что бы еще для Вас придумать? Вот возьму и ничего не расскажу Вам про то, что Правительство присвоило мне за большие творческие достижения в музыкальном искусстве звание Народного артиста Республики. Вот я получил со всех концов массу поздравлений, а от Вас нет и не будет, потому что Вы ничего знать не будете...
Галиночка! На улице холодно. Вишни в цвету! Неужели они погибнут? И не знаете ли Вы, когда настанет май, настоящий май? Природа ведет себя непозволительно и перепутала все календари.
* * *
3 ДЕКАБРЯ 1950 Г.
Марк! Марк! Что-то уж слишком часто это имя упоминается в Ваших письмах. Я рад буду за Вас, если в его лице Вы встретите настоящего друга... Я - человек скромный и удовлетворюсь тем, что Вы НИ ПРИ КАКИХ обстоятельствах не забудете моего существования... Я всегда буду рад Вашему стремлению к прекрасному. И я горжусь, что мои письма Вам необходимы...
И за это Вам большое спасибо, моя славная Галина. И за это Вам моя нежная и хорошая дружеская любовь, которая Вам будет светить до той поры, пока Вы захотите.
Пишите, ради бога, часто и много.
Ваш И.Д.