Я. Лежала я тут в городской больнице по поводу гастродуоденита. Вид из окна на главный корпус - это, скажу я тебе, почище гибели "Титаника", триста метров в длину, четырнадцать этажей, и все окна вечером горят одинаково! Вид на морг с башней и на подъездные пути к приемному отделению. "Скорая помощь" туда-сюда, как рыбки. Просто материал для тебя.
П. Да уж. Мне всегда все рассказывают такое. Критик Наташа Крымова, царствие ей небесное, мне как-то давно говорит: "Люся, я была в Одессе на привозе, материал просто для вас. Тетя продает косу. Другая говорит: "Коса несвежая". А та: "Как несвежая, как несвежая, только сегодня женщина умерла". Просто для вас, Люся".
Я. Там, в больнице, у меня были две соседушки. Тихие такие пожилые женщины, все молились. Прислонятся к столику и в стену глядя крестятся. Петровны. Маня и Дуся. Приехали к родне в Москву из деревни, там тяжело сейчас, снега, а они обе инвалидки. И их положили на обследование. Но главное не это. У них у обеих в этом году сыновья погибли. У Марьи подполковник, прошел Чернобыль и Афган. Лег и не проснулся. У Дарьи - двадцать два года, красавец, пришел из Чечни, жениться хотел, авария.
П. Да я видела твоих соседушек в тот раз. Приветливые такие.
Я. Вот-вот. Марья легла на обследование, потому что в прошлом-то году в сентябре ей здесь вырезали желчный пузырь, ее быстро выписали домой. А пришел октябрь, а картошку копать? Приехали к ней в деревню зятья и старшие внуки. Ну, она вышла на усадьбу, видит, они все пропускают, картошку оставляют. Нагнуться она не может, шов-то не дает, встала на коленки, поползла. Говорит, много еще нарыла.
П. Вот! Вот! Мы все такие!
Я. Жалко ей картошечку, да ведь картошка у них какая, как мелкий арбуз! Черноземье у них!
П. Но ведь больно же.
Я. Шов у нее в трех местах разошелся, она полотенчиками стянула - и опять на усадьбу. Ну, картошку, подумала, выберем, и тогда лягу в больницу.
П. Это трудовой энтузиазм. Азарт. Это я знаю.
Я. Да жадность! Зятья равнодушные, им в городе держать картошку разве по полмешка под кроватью. А она эти грядки все с тяпкой прошла. Вот и ползала по бороздам, вся обмотавшись.
П. А ей-то столько к чему?
Я. У нее поросята, куры, козы. Всем дай. У нее семь гектаров в колхозных полях где-то формально выделено, и когда на поле что-то вырастает, ей дают зерно как компенсацию. И все идет в дело.
П. Ну да!
Я. У Дарьюшки с мужем вообще четырнадцать гектаров на двоих. Они даже не знают, где. У них шесть поросят, корова, тоже овцы, козы, куры. У Дарьюшки работы много, но болезнь сустава коксопороз, не может ходить, она с палочкой, а у мужа был инфаркт. Вот летом к ним приезжают, к Марье и Дарье, восемь внуков. Едят то у одной, то у другой. Я спрашиваю: вы что, мясо на зиму закатываете? Они переглядываются и улыбаются. Чего там закатывать, головы да копыта? Как поросят заколют, все увозят зятья.
П. У нас в Дубцах то же самое, старики мясо сами не едят. Все дети забирают. Вот Нине Николаевне восемьдесят пять.У нее сын пьющий пенсионер, у дочери маленькая пенсия и свекрови сто один год. Дальше: у одного внука жена непутевая, они приехали, ничего не помогали, спали до полдня, а зато у бабки кольцо пропало, а когда одного правнука к нам в деревню привезли, он начал камнями в детей бросать и в луже сидел. Ему было четыре годика. На другой год уже его не привозили. Да Нине Николаевне некогда, она солит, маринует, варит, закатывает, потом дети прибывают на грузовике, все увозят...
Я. У Петровен осталось четверо детей, четверо зятьев с невестками, одна вдовая невестка, а внуков восемь, а пенсия у обеих смешно сказать.
П. И эта Марья сейчас лежит с разошедшимся швом?
Я. Да нет, она его тогда стянула полотенчиками, я тебе говорила, и опять пошла на усадьбу ползать. Говорит, думала, вот закончим, тогда пойду в больницу. Картошку в мешки, мешки в подполье, сама ворочала, а когда все закончили, шов затянулся. А у Дарьюшки тазобедренный сустав разрушен и камни в желчном пузыре.
П. У нас в Дубцах тоже Оксе восемьдесят шесть, нога повреждена, идет-бредет с палочкой как комарик худая, а на плечах на коромысле два ведра с водой по десять литров. От колодца сто метров.
Я. Дарье операцию на суставе врачи сказали можно сделать, два варианта. Один - тысяча долларов, импортный протез. Второй вариант бесплатно, но нога не будет сгибаться.
П. Это как? В бедре не сгибаться? А как же сидеть?
Я. Не знаю: или стоять, или лежать. Сидеть, видимо, нельзя будет. Но ей врачи сказали: даже если мы вам сделаем протез, вы ведь опять мешки таскать будете. И весь наш протез рухнет, вся наша работа. Сказали, живите так.
П. Это сильная боль.
Я. Да она все молится о своем погибшем Мишеньке. Ей 57 лет. Она красивая. И Марьюшка была красавица. Косы были ниже этого места, говорит. Сама не могла расчесываться после бани, свекровь расчесывала. Свекровь была хорошая, все болела. Молодая умерла. Лежит на печи, бывало, Марьюшка к ней приляжет, а свекровь говорит: "Ты по мне плакать не станешь". Марьюшка отвечает: "Еще как буду". Свекровь: "Да я не услышу". Тут Марьюшка так начнет выть, причитывать, и свекровь вместе с ней. Свекор прибежал как-то, они обе в голос на печи кричат. Марьюшка говорит: "Я у них была как у Бога за дверью".
П. Знаешь, у нас в Дубцах тоже племянница пришла к больной Антонине навещать и утешила: "Тетя Тося, я по вас так причитывать буду, вся исплачусь". Обещала.
Я. Марья говорит: "Ни у свекра в доме, ни у мамы никогда плохого слова я не слышала. Когда мой отец на фронте погиб, вон сестра Дарьюшка еще не родилась, мама беременная ходила. Он из вагона выбросил бумажку с камушком: "Едем на Москву, береги детей". И все. Все, что от него осталось. Женщина какая-то подобрала записку у железной дороги и прислала нам. Его товарищ потом приехал, рассказывал, что через Москву-реку переправа была, налетели немцы. Вода текла красная, все погибли.У нашей мамы мы никогда не ругались. Мама тихо так, лаской. Когда начали раскулачивать, пришел брат двоюродный, говорит отцу: продавай полдома, а то вышлют, дом слишком хороший. А что продавать, отец пустил брата с четырьмя детьми на ту половину дома. И оба на войне погибли, в избе осталось нас шестеро и их четверо. Никогда не ругались. Все было общее, вместе за стол садились. Отец наказал: береги детей.
П. Вот так, береги.
Я. А как? Как беречь детей? К юбке не пришьешь (задумывается). Дуся и Маня так воспитали своих, что и зятья, и дочери - все вокруг них хороводом ходят. Дочь принесла им сюда баночку красной икры. Помолились, сели подсолиться. Дусе будут вырезать желчный пузырь, так перед операцией наесться хоть. Они же в деревне этого не видят. Говорят: "Садись с нами, Николавна". У одной пузыря желчного уже нет, у другой вот-вот отчикают. Смотрят на меня, как маленькие девочки, им неловко, что они одни едят...
П. А какое счастье жизни у нас остается? Ко мне еще давно приезжала команда французов с телевидения. Едем на микроавтобусе. Они спрашивают: "Мадам, почему в Москве такие толстые женщины?" Я присмотрелась, действительно, едем мимо таких теток. Загривки, животы, плечи, как у борцов. И все волокут сумки, как штангисты свои эти блины. А время было раннее андроповское, тощее время. Я призадумалась. А шоферюга оборачивается и говорит: "У меня жена как родила, так на двадцать килограммов поправилась. Сядет после работы, расстроится, батон и бутылку молока - раз!" Я говорю французам: "Наши женщины питаются хлебом, жареной картошкой, кислой капустой, солеными огурцами, супом и макаронами. Фрукты, кефир, овсянку, сырые овощи и творог они есть не привыкли. И соков не пьют. Это наша национальная традиция. А любят они колбасу и котлеты, но с этим пока плохо". Как говорила одна тетя в поселке Отдых, "куры и фрукты детям".
Я. У Мани дочь - безработный фармацевт в Риге, человек с синим паспортом. И вот она похудела на шестьдесят килограммов. Думала, так можно найти работу.
П. Как это на шестьдесят?!
Я. Она ростом метр семьдесят восемь. Весом раньше была сто двадцать пять кило.
П. У нас в деревне это мечта, потолстеть, все бабы худые. Самая худая и маленькая имеет прозвище Клавка Нужда. Ее после войны в четырнадцать лет отправили на торфоразработки.Такую соломинку - мешки с торфом таскать. Она теперь насквозь больная.
Я. Когда Манина дочь Ирина приехала из Риги на похороны брата в деревню, все зашептались: "Это Ирка?" Не могли поверить. Но она тогда весила семьдесят, а матери сказала: еще надо сбросить пять кило. На сороковины приезжала уже шестьдесят пять. В деревне все ее жалели, какая раньше была красавица! И правда, говорит Дуся, стала хужее. Темная какая-то. Была белая-белая, как сметана.
П. Они у нас в Дубцах едят скромно, незаметно, в уголочке, как кошки. Яичко облупят, картофелину. Молока козиного кружечку. Хлебца краюшечку. Сгорбятся.
Я. Маня рассказала, что Ирка ест все отдельно. День мясо, день творог. День фрукты. Ни соли, ни сахара, ни хлеба. Шестьдесят кило сбросила!
П. Ну это же рекорд Гин- несса!
Я. И эти, Петровны, ели стесняясь. Станут, помолятся... Привыкли так-то. У них храм далеко - сорок километров. Автобус туда не ходит. В своей деревне его снесли. Бабы говорят, отдайте нам школу под храм, детей в деревне-то нет! А верующие у них все. Но администрация не отдает.
П. Ты вечно мне такого понарасскажешь, а потом меня же упрекают: чернуха, бытовуха.
Я. Кстати, я тебе еще не рассказала, как после войны в самый голод Дусиной свекрови сестра удавила ребеночка, родила без мужа? Как раз для тебя.
П. Я же говорила! Хватит.
Я. Голод был, у свекрови ребят трое да муж погиб. У ее сестры вообще никого, ее солдат поймал. Там станция недалеко была.
П. Немец?
Я. Наш. Уже после войны!
П. У меня была девочка знакомая, ее сестру мать прятала всегда, она была от немца. В школу не отдавала.Тогда арестовывали таких, кто родил от немцев.
Я. Она ребенка подушкой придушила, он кричал - родился. Потом они его в каску положили, так свернули и в погребе закопали. А сестры парень пятилетний на горке стал хвастать - у нас лебенок олет! Так кличит! Ну соседи вызвали милицию, повезли ее в больницу, у нее в груди молоко. Где ребенок? Показала. Ей дали двенадцать лет.
П. Спасибо на добром слове.
Я. Теперь эти две сестры друг друга попрекают, одни остались в доме. Был бы у нас ребенок немец.
П. Мерси.
Я. А мы, говорят Маня и Дуся, никогда не ругаемся. Ночами шепчутся, у Мани сердце схватит, Дуся чувствует, тоже спать не может. И я заодно не сплю за стеной. Система сообщающихся сосудов.
П. Мы все система сообщающихся сосудов. Все бабы. Сообщающих друг другу мысли.
Я. И главная мысль - как уберечь детей. Как тот солдат завещал: "Береги детей".
П. Мне мой старший как-то сказал: "А помнишь, мама, ты говорила - когда ребенку пятнадцать, надо зажмуриться и открыть глаза, когда ему уже двадцать один".
Я. Открыть глаза после выхода детей на пенсию.
П. Наша тетя Тося кормит десять человек. Четверо внуков, четверо взрослых и она с дедом.
Я. Маня с Дусей кормили двадцать три человека, двое сыновей погибли. Я говорила, один после Чернобыля, другой после Чечни.
П. Нины Николаевны сын-пенсионер пьющий, хорошо живет. Приедет в деревню, матери воды натаскает, больше она его ни до чего не допускает. Сидит он на крыльце... Деды к нему подтягиваются. Он им про футбол сплетни. Они ему самогоночки нальют, так хорошо. Бабки недовольны, скотину уже гонят, а эти сидят, такой клуб футбольный... А пастух кривой Алексей вовсе скотину и не гонит, сначала баранье само прискакало, потом тяжелая пехота пошла, коровы. Одни. А где Ляксей? Да напоролся гдей-то, таперя спит.
Я. Напоролся... На сук?
П. Наглохтился синоним. Принял, короче.
Я. Тоже красиво.
П. Они мужики, им надо. Раньше стакана хватало в день, теперь водка дешевая, бутылкой не обходятся...
Я. Нет, бывает по-всякому. Моя подруга с мужем сдала квартиру в Москве, живет круглый год в деревне, там мужик купил себе грузовик и микроавтобус. Она ему в шутку: "А самолет чего не купишь?" Он так серьезно: "А взлетно-посадочная полоса дорого встанет".
П. Полетаем, ничего.