Новую книгу Александра Гениса «Уроки чтения. Камасутра книжника» на презентации расхватали, как горячие пирожки
Сравнение не случайно: известный культуролог рассказал «Труду» о том, как в главные темы сегодняшнего круга чтения, наряду с эротикой, попала и кулинария, причем обязательно в исполнении звезд.
— Книжка, убеждающая людей, что читать полезно... Тут некая тавтология: раз человек ее читает — в чем его надо убеждать?
— Я ведь учитель литературы и знаю, как трудно научить человека правильно общаться с книгой. Чтение, может быть, и арьергард культуры, но в арьергарде всегда все самое вкусное. Как десерт после обеда. Но на самом деле глубокой и искренней причиной является то, что мне, всю жизнь пишущему о литературе, в конце концов захотелось написать о себе. По сути это — автобиография: через книги, которые прочел. Литература — всегда мемуары: встреча с Кафкой, Прустом или Достоевским для многих важнее личных или семейных праздников.
— Но почему «камасутра»?
— Процесс познания книги очень эротичен. В нем есть нечто плотское. Книга — живое существо. Познавая ее, познаешь и себя. Когда пишешь — тем более. Например, работая над этой книжкой, я впервые понял все величие Чехова. Книги, как и людей, нельзя познавать второпях, гонясь за количеством: наслаждение чтением можно длить, как наслаждение любовным свиданием.
— Существует ли возраст, когда человека уже невозможно научить получать это наслаждение?
— Не существует. У моей любимой бабушки Анны Григорьевны всего образования было — один класс церковно-приходской школы. Когда в детстве я учился читать, она училась со мной. И любила тех же писателей: Хемингуэя она называла просто Эрнест, Драйзера — Теодором, Лондона — Джеком. У нее фамилии в голове не держались, только имена. Если древняя старушка полюбила читать, то о каких возрастных пределах можно говорить!
— Как учитель литературы, пусть и бывший, мог написать, что этого предмета не должно существовать в школьной жизни?
— Если бы я снова работал в школе, то вел бы уроки не литературы, а чтения. Приучившись читать, ребята сами разберутся, что им нужней. И я уверен, не променяют Достоевского на Маринину. Хотя бы потому, что поймут — детектив гораздо интересней в исполнении Федора Михайловича.
— Что это были бы за уроки?
— Во-первых — уроки поэтики. Каждый человек хоть раз в жизни написал стихи. Но в большинстве случаев верхом мастерства является: «Сказал я соловью — ай лав ю!» Может, плохой песенной попсы стало бы у нас меньше, если бы в школе учили поэтике? Во-вторых, надо учить пониманию художественного текста. А не истории литературы, как это повсеместно происходит уже 200 лет. Эта идея была когда-то великой, но давным-давно устарела. Книги перестали быть необходимостью, какой были в XIX веке. Но тут парадокс: как только что-то перестает быть необходимым, оно становится роскошью и начинает играть гораздо более важную роль.
— Какая уж роскошь, если школьникам Пушкина построчно объяснять нужно!
— Когда вы читаете «Евгения Онегина», думаю, вы тоже не все понимаете: за 200 лет жизнь поменялась. Комментарии Ю.М. Лотмана к этому произведению вполне можно читать отдельно — они интересны сами по себе. Вот уж где энциклопедия русской жизни! Если бы я сейчас преподавал в школе, я взял бы одну главу и читал целую четверть, никуда не торопясь. Так Бродский преподавал: брал одно стихотворение и изучал полгода. И его западные студенты стали лучшими знатоками и переводчиками с русского языка. Кстати, о переводе: это огромная проблема, ведь даже такие важнейшие тексты, как Библия, нам доступны не в оригинальном виде. Кто из нас читал подлинные слова Иисуса Христа, который говорил по-арамейски?.. Я не был знаком с Заходером, но за перевод «Винни-Пуха» хотел бы сказать ему спасибо. Может быть, когда-нибудь Там еще скажу: В Японии есть титул — «национальное сокровище»: это значит, что его обладатель умеет что-то делать лучше всех — плести корзинки или расписывать чашки. Он получает государственную пенсию, у него есть ученики, школа. Это гвардия культуры. Хорошо бы в России такой титул ввести. Я имел честь переписываться с Вильямом Похлебкиным. Он жил в хрущевке в Подольске, плита — на три конфорки, четвертая не работала, умер в нищете, посвятив жизнь сохранению русской национальной кухни. Вот он — национальное сокровище.
— Похлебкин был уникален, а сейчас кулинарных книжек пруд пруди.
— В России советской, а до того — царской, интеллигенция считала, что еда — низкая материя. Когда мы с Петей Вайлем написали «Русскую кухню в изгнании», все снисходительно говорили: какие шалуны... Написать кулинарный текст на хорошем литературном уровне так же трудно, как и описать секс. Может, кстати, поэтому нынешний читатель так гоняется за книгами людей искусства, имеющих кулинарный опыт: их рассказ более ярок.
— Еще одна золотая жила для авторов — криптоистория: все эти Дэны Брауны, которые многим вдруг стали интересней подлинной истории. Изменит ли что-то в этом раскладе единый учебник истории?
— Думаю, он будет таким же, как предыдущие — то есть вредным. В мое время он назывался «История СССР с древнейших времен» и начинался с Урарту. Получалось, что у СССР трехтысячелетняя история... А что в новом учебнике напишут про советскую историю, если она еще не кончилась? Если Ленин лежит в Мавзолее, а люди, гнобившие Сахарова, получают государственные пенсии... Сначала надо создать Россию, которая могла бы объединить Пушкина с Бродским, а потом писать ее историю.