Казалось бы, Музей изобразительных искусств, основанный Иваном Цветаевым, должен быть его имени. Но даже на уровне неупорядоченных чувств понимаешь, что все правильно: колоссально много роднит музей с Александром Сергеевичем. Прежде всего, это его всемирная отзывчивость, о которой по отношению к Пушкину говорил Достоевский. И с каждым годом музей этому все более соответствует — в том, как открывается миру, как движется ему навстречу… Накануне юбилейных торжеств в Большом театре с заместителем директора музея по научной работе Андреем Толстым беседует редактор отдела «Общество» Гузель Агишева.
— Скажите, каковы главные достижения Пушкинского музея за этот век? Что можно было сделать, но
— В первую очередь надо сказать о превращении из очень скромного университетского музея в музей мировой художественной культуры, представляющий все ее разнообразие не в копиях, а в подлинниках. Он завоевал репутацию надежного партнера для проведения крупных международных проектов, а показ шедевров из ведущих сокровищниц Европы и мира, начатый полвека назад, ныне только ширится.
Что можно было бы сделать? Увеличить экспозиционные площади, радикально улучшить условия хранения и возможности для реставрационной работы. Современный музей — это всегда тесная взаимосвязь постоянной экспозиции и депозитария: происходит ротация, смена экспозиции, доставка
— К «Ночи в музее» мы сделали опрос: ваш любимый художник, любимая картина. Отвечали деятели культуры. Очень известные. Расклад такой: Айвазовский, Шилов, «Черный квадрат». Для полноты чувств не хватало только Шишкина и Никаса Сафронова. Получается: музеи становятся старше, изощреннее, а вкусы публики лучше или хотя бы разнообразнее не делаются. Скажите, что и в какой «консерватории» надо подправить?
— Необычайно цепка и глубока культурная память, которая начинается с детства. Учебник «Родная речь» — там Айвазовский, Шишкин, Репин, немножко Суриков: Если проанализировать пристрастия наших коллекционеров, так называемых новых русских, которые начали покупать искусство, то это как раз и будут Айвазовский, Шишкин: Музеи Шилова и Глазунова находятся рядом с музеем имени Пушкина — результат «культурной политики» бывшего мэра, который отдавал им предпочтение вопреки профессиональному мнению.
Заказчики из недавно обращенных, так их назовем, ведь чего хотят? Увидеть себя красивыми, импозантными, может, в несколько фантастическом обличье. Эти художники умеют приукрасить.
За очень долгий период у нас вновь построенные музеи можно пересчитать по пальцам одной руки. Как правило, используются здания старой постройки, и часто те, что претендуют на звание музея, на самом деле являются суррогатными.
— Такое впечатление, что в музеи ходит узкая прослойка людей...
— Это правда: ходят люди, которые вовлечены непосредственно в процесс: художники, искусствоведы и те, кто в силу традиций семьи уже привык к такому времяпрепровождению. Во многом это результат определенной культурной политики, которая ориентирована на развлекательность — достаточно включить телевизор. Кроме канала «Культура», который пытается просвещать и традиционно непопулярен у большей части населения.
— А если бы билеты были дешевле или вовсе бесплатны, посетителей было бы больше?
— Чтобы в этом убедиться, достаточно прийти к нам на «Ночь в музее». Мы можем обратиться и к зарубежному опыту. В Великобритании музеи бесплатные. Но там поощряются всякого рода добровольные взносы: входишь в дверь и видишь плакат «Помоги нашему музею» с его реквизитами, и рядом прозрачный ящик с прорезью для пожертвований.
В
— Понятно, что картины нужно смотреть живьем, и все же в плане информационном это же грандиозно, что Google создал виртуальный музей, куда входят элементы коллекций крупнейших музеев мира, и наши Эрмитаж, Третьяковка, Пушкинский тоже там!
— Эрмитаж с Третьяковкой туда вошли раньше, мы — месяц назад. В апреле была презентация: Google Art Project снял у нас замечательную картину Каналетто «Возвращение Бучинторо к молу у Дворца дожей» с космическим разрешением в миллиарды мегапикселей, и это уже доступно в интернете.
— По ТВ услышала мнение одного депутата, что ведущие наши музеи не входят даже в сотню лучших музеев мира. Какое место в табели о рангах занимает Пушкинский?
— Есть такая группа
Уж не говорю об Эрмитаже, это другая весовая категория: у них 6 млн единиц хранения против наших 650 тысяч. Но, конечно, дело не в количестве, а в качестве представленных экспонатов. Приобретение коллекций было в традициях собирательства императорского двора: покупали на Западе коллекции императрицы Елизавета Петровна и Екатерина II. В Москве же в основном собирали частные собиратели, и почти все, что представлено в нашем музее, — результат именно частного собирательства:
Я уж не говорю о том, что коллекция Щукина и Морозова вообще не имеет аналогов — тогда никому и в голову не пришло собирать импрессионистов! Но в результате преступного уничтожения этого первого в мире Музея современного искусства в Петербург попали работы, которые иначе никоим образом там не оказались бы, — ни Матисс, ни Пикассо, ни Сезанн, ни Ван Гог, ни Гоген:
— Как вы думаете, будет принято решение о воссоздании этого собрания? Ведь здесь нужна не только политическая воля, но и желание Эрмитажа расстаться с шедеврами — чтобы все произошло интеллигентно...
— Как ни крути, для Эрмитажа, как, впрочем, и для нашего музея, щукинская и морозовская коллекции — одни из самых известных и востребованных. Потому что такого уровня собирания французского искусства самого лучшего его периода — «бури и натиска» — именно в таком представительстве нигде в мире больше нет. Оно было только в Москве до 1948 года, пока не расформировали музей, и сейчас есть только в двух местах: у нас и в Эрмитаже.
— Можно же, чтоб никому обидно не было, создать для воссоединенной коллекции специальный музей — мол, «не доставайся же ты никому»?
— Мысль верная. Но этот «специальный» где должен быть? Ирине Александровне ближе идея воссоединения этого собрания под нашей эгидой. При этом надо иметь в виду, что такое решение создаст прецедент еще одного музейного передела. Первый был в послереволюционные годы (в
— Если скажут: верните сначала все это?
— Вещи, которые приходили из Эрмитажа, — важные, качественные. Но не шедевры. Так что если бы такой обмен был
— На севере Италии произошло землетрясение, пострадало множество памятников истории и культуры. Если б вам пришлось
— Не дай бог! Все равно, что спросить, кого будешь спасать, дочку или сына.
— Не все равно. Вы же сами сказали: есть качественные вещи и есть шедевры.
— Но они ж в разных местах висят! Я бы бросился спасать Матисса, «Розовую мастерскую», и «Девочку на шаре» Пикассо. Еще я очень люблю работу Рембрандта «Артаксеркс, Аман и Эсфирь» и эту очень большую картину Каналетто «Возвращение Бучинторо к молу у Дворца дожей». И еще мою любимую с детства туалетную ложечку в виде девушки, плывущей с цветком лотоса в руках, времени фараона Аменхотепа, из коллекции Голенищева — это вообще фантастическая вещь. Так что со мной случилось бы распятерение личности: Выбрать
—
— К сожалению, руководители ходят в музей по должности: нужно
— Пушкинский, наверное, не испытывает недостатка в финансировании?
— Наш музей имеет целевое финансирование на подготовку и проведение
— Что вы думаете о моде на живопись? Был бум на иконы, вспомним «Черные доски» Солоухина. В те годы понятно почему — после долгого забвения. Сейчас в иконописи засилье гламура. Но объективности ради: в
— Иконопись — вершина целого этапа русской живописи. Нельзя говорить, что это на все времена для всех народов. С одной стороны, у них как бы общий корень — раннее христианство, но византийская ветка и западная пошли разными путями. Их невозможно сравнивать, потому что, на мой взгляд, это совершенно разные системы ценностей. Соответственно и язык разный. Византийская традиция, которая у нас утвердилась, — это традиция максимально полного обращения к духовной составляющей искусства: не объем, не пластика, а прежде всего — цвет, эмоция, открытое религиозное чувство в высоком смысле слова. А на Западе стала важна идея представить этот мир, Вселенную как продолжение реального нашего бытия. Поэтому они хотели сохранить и приумножить объем — не случайно же Паоло Учелло и Пьеро делла Франческа, когда открыли прямую перспективу, которая позволяла эту иллюзорность максимально точно подчинять общей задаче, называли ее «божественной».
Главный принцип для западного искусства — сделать мир духовной жизни и мир пространства священной истории реальным продолжением реального пространства, в котором мы каждый день пребываем.
В России всегда было разделение на горнее и дольнее. И никогда не допускалась возможность их
— Может, как раз потому, что европейские вкусы формировались под влиянием одного эстетического языка, а наши — другого, наши большие
— Может, и так. Но у вас в одном ряду художники, которые несомненно состоялись, и те, что не очень. Вот Кандинский, на мой взгляд, внешне вполне состоялся в Германии, но он утратил свою внутреннюю сущность, стал сухим, дидактическим, прежде всего не столько художником, сколько педагогом, который своими произведениями иллюстрировал свою дидактическую теорию. Шагал вполне состоялся и занял особую нишу художника, с одной стороны, реализующего свою национальную еврейскую традицию — через фантасмагорию, красочность, а с другой стороны, именно этими своими качествами он оказался созвучен сюрреалистам или экспрессионистам. Поэтому он вполне вписался в
Вообще, феномен секрета успеха «Русских балетов» очень интересен — почему они такой восторг вызвали? Ну, непривычное зрелище. Французы ожидали: русские приехали из варварской страны — там дикая степь, половецкие пляски, дикие ритуалы. Вот это им и было выдано. Дягилев знал, чего от него ждут, и этих ожиданий не обманул: дал и «Половецкие пляски», и «Весну священную», и «Петрушку», и «Золотого петушка»: Дал еще и восточную экзотику («Шахерезада»), в первую очередь благодаря Баксту. Бакст оказался наиболее точен, наиболее адекватен тем ожиданиям, которые были в сознании западного зрителя. Ведь на чем основан принцип наслаждения или радости созерцания? На узнавании, на совпадении внутренних ожиданий с внешним.
Билибин пошел по пути нагнетания
У Веревкиной судьба драматическая и даже трагическая. Она же большую часть жизни отдала тому, чтобы духовно воспитать Алексея Явлинского. Тот стал успешным художником, а она осталась маргиналом, хотя очень интересный мастер. И она поселилась в Асконе, в маленьком городке итальянской части Швейцарии. Замечательная художница, но ее значение, скорее, в человеческом измерении — она в этом городке была очень уважаемым человеком, много помогала начинающим художникам.
Что касается Челищева, его судьба тоже сложилась очень успешно. Его карьера вначале также была связана с театром — Стамбул, Берлин, Париж, Америка. В Париже он сблизился с сюрреалистами, стал создавать картины со сложными, зашифрованным смыслами.
— Судя по всему, ваша «узкая» специализация затрагивает как раз мастеров этого времени?
— Да, художников русского зарубежья. У меня это тема и докторской, и большой монографии «Художники русской эмиграции». Написал немало статей и небольших монографий о многих мастерах этого круга.
—
— У меня есть работы современных наших художников, в основном друзей: Костя Батынков, Александр Константинов, Саша Пономарев, Дима Кедрин, Дмитрий Лион, хорошая приятельница Таня Ян… Я бы с удовольствием имел
— Есть сейчас в природе такие коллекционеры, как Илья Зильберштейн, который подарил вашему музею 2200 вещей? Как Чуванов, передавший интереснейшую коллекцию икон?
— Буквально вчера коллекционеры, которые экспонируются у нас на выставке, передали в дар музею две картины. Михаил Перченко — работу художника XVII века Дирка Халса, а Василий Горященко — работу художника XVIII века Адама Элеаса Борни. И я убежден, что этот источник не оскудеет никогда. Потому что желание подарить людям вечные ценности коренится в человеке так же глубоко, как инстинкт коллекционера.
