- Татьяна, давайте мы с вами ваш образ освежим - добавим в него соли-перчика-чесночку, сомнений-борений-амбиций?
- Я амбициозный человек, вернее, честолюбивый. Всегда хотела сделать карьеру, стремилась быть лучшей во всем: лучшим автором, лучшей матерью, лучшей женой, получить какие-то литературные премии, "Оскара" за лучший сценарий - как бы это ни было смешно. А то, что выросла с мыслью, что я как бы никуда не гожусь, - правда.
У нас в семье считалось, что если ты все делаешь хорошо: учишься, подметаешь пол и заплетаешь косички - это нормально. Ты отличница? Так ты и должна, потому что мама с папой много работают, а бабушка и дедушка посвятили себя тому, чтобы ты стала отличницей.
Институт сильно дал мне по голове, потому что на первом курсе я сразу стала двоечницей, и так до самого окончания. Так что в группе ко мне все относились как к абсолютному тормозу, доучивался за меня муж (я на втором курсе вышла замуж). Моя тетушка, у которой успешная дочь, говорила: "Тебе уже тридцать, а из тебя так ничего и не вышло".
- Не представляю, чтобы сейчас кто-то "с улицы" прислал в издательство рукопись, а сотрудники бросились бы ее читать.
- Когда я принесла первую, девушке пришлось встать в полный рост, чтоб положить ее на огромную кучу папок. А я через три недели стала им названивать, всех достала, и секретарша тогда сказала мне замечательную фразу: "Вы зря так нервничаете. Это хорошо, что долго держат. Если бы не подходило, вернули бы сразу". Система там сложная, рукопись читают пять рецензентов. Они никогда не приезжают в издательство, когда там бывают авторы. Такие шпионские страсти.
- А как вы свое место определяете?
- Классический детектив: труп в начале, расследование в середине, феерический финал в конце. Это схема, где должен быть хеппи-энд, хотя есть авторы, нарушающие все эти законы. Акунин тому пример. У Рэкса Стаута финалы тоже не очень-то счастливые. Энтони Троуп, которого любил Лев Толстой, говорил, что конец любого романа, как и конец детского обеда, должен состоять из засахаренных орехов и чернослива. Я придерживаюсь этого правила.
- Куда дальше? Еще 20 романов за 10 лет, полное собрание сочинений с золотым обрезом и шезлонг на Лазурном берегу?
- Не знаю. Ты как бы все время прыгаешь через какую-то планку, как на физкультуре в школе. И сначала она низкая, и ты прыгаешь легко: раз прыгнул, два, три, пять... Когда прыгаешь в шестой, понимаешь, что она поднялась.
На старте я была уверена, что в моих романах никогда не будет бездомных детей или брошенных стариков. Но единственное, что ты можешь с этим поделать, чтоб не сойти с ума - написать про это.
- Нельзя же в таком ритме все время выдавать продукт, чтобы он был и качественный, и душу не опустошал.
- Это беда любого коммерческого автора. Конечно, если бы мне мой издатель позволил писать в год одну книгу, я бы не продолжала писать по четыре! Я же серийный автор, как серийный убийца. Но опустошенности нет. А боязнь есть постоянная, и с этим ничего нельзя поделать. Кажется, что уже не напишешь так хорошо: так смешно или так трагично, или так лирично, или так запутанно... Страх этот отпускает только когда ты в тексте. Вот когда ты в тексте, уже ничего не страшно.
- На чтение запал остается? И кого предпочитаете?
- Обожаю Гончарова. Не знаю, почему его не проходят в школах.
- Проходят.
- "Обломова"? Не надо "Обломова", надо "Обрыв". Он всегда был внеклассным чтением, по нему писали одно сочинение - Образ Бориса Палыча Райского как кого-то... Какой там Райский? Роман про девочек - Верочку и Марфиньку. "Обыкновенную историю" надо читать, а "Обломова" не надо. Вопрос о лежачем положении русского интеллигента начинает занимать умы к тридцати годам, а не в 18. "Обыкновенная история" - это о приезде в Москву провинциального таланта, и о том, как его обламывает жизнь. Лучше не написал никто. Я это обожаю, все время перечитываю. Люблю Островского, который "Не все коту масленица". Когда разговариваю с продюсерами, и они стонут: "Ой, вы знаете, нам нечего снимать, у нас нет драматургии, беда со сценариями...", я им говорю: ребята, почитайте Александра Николаевича - вот где драматургия! Ну, хорошо, если вам не нравится, что главного героя зовут Псой Псоевич - хотя это гениально - назовите его Сергей Семенович и снимайте эти "Бешеные деньги", эту "Последнюю жертву", там что ни реплика - шедевр!" "Ты тут нам под березками закуску сформируй"?!
- Всех денег все равно не заработать. Ли Харпер Джонс написала одну книгу в своей жизни - "Убить пересмешника" и стала знаменита. Может, остановиться и попробовать "замахнуться на Вильяма нашего на Шекспира"?
- Это вопрос неких сомнений в себе. Может, должно какое-то время пройти, когда самому станет понятно, можешь ты это сделать или нет. Я боюсь не столько того, что мне не хватит на жизнь зарплаты моего мужа, если я вдруг перестану зарабатывать и года два буду создавать эпическое полотно или концептуальную прозу, а что я этого не создам. И тогда перед собой не оправдаюсь никогда. Сама себя съем. Сейчас
для меня это важно, поскольку я не знаю, есть ли у меня талант, необходимое знание жизни.
- А вы отнесите свои вещи в толстые журналы, и вам их сотрудники все объяснят. Или для вас публикация в "Новом мире" или "Знамени" не показатель?
- Мне это никогда даже в голову не приходило. В "Новом мире" печатались Твардовский и Солженицын, Распутин... Это совсем другая история, я там ни при чем. Условно говоря, клоун не играет Гамлета, но это не мешает нам любить Олега Попова.
- Вы влюбчивый человек?
- Нет. Я наблюдательный человек, а это исключает влюбчивость.
- Вы меня перед началом разговора спросили, прежний ли у меня муж. А у вас?
- И у меня. Тот же муж, те же дети, та же собака, и тот же дом в Кратове. Только напротив возвели 14-этажку, и теперь, жарим ли мы шашлыки или вычесываем собаку, катаются ли дети на велосипедах или снимают с яблони соседского кота, на стройке прекращается работа и с каждого этажа вывешивается смуглая улыбчивая физиономия. Это ужасно.
- Вот вы написали роман о Ходорковском и, говорят, "положили глаз" на Шойгу. Решили "прямо по списку и пойти"? Думаю, и ВВП наш вполне впишется?
- Сделать прототипом Шойгу очень хочу. С президентом - не знаю. У меня в молодости была мечта стать пресс-секретарем президента. Есть фильм с Хоффманом и Де Ниро про то, как хвост виляет тобой. Это чистая правда. Потому что при правильно выстроенной властной структуре пресс-секретарь, отвечающий за имидж и то, что говорит первое лицо, и есть первое лицо.
- То есть вы хотели быть тем самым "хвостом", полагая, что ТАМ могли бы что-то улучшить?
- Казалось, будь у меня полномочия, я бы сделала из первого лица икону, на которую бы все молились и с хоругвями вокруг нее ходили. Думала, что знаю как.
- Любой журналист вам скажет, что когда ему герой нравится, он сознательно придает ему больше блеска, глубины, парадоксальности, потому что с такими людьми вокруг интереснее жить. Но когда дело касается первого лица, хочется без декораций.
- Работая в структуре, я поняла, что не человек управляет структурой, а структура человеком. Мне все время хотелось починить структуру.
- А сейчас уже не хотите?
- Неинтересно стало. В Рязани на встрече одна бабуська говорит: "До-о-чк, у меня инфаркт был микарда, так мне племянница книжку твою принесла, и я прочитала и думаю: мне интересно, значит, поживу еще. И теперь с лупой, но читаю..." И раз ей от такого чтения лучше, значит, все правильно, хорошо, и надо продолжать.
- Говорят, ваши книги имеют свойство сбываться. Не думали написать что-то с умыслом - что-нибудь хорошее про здравоохранение или армию...
- Про здравоохранение хочу написать. У меня есть друг, великий врач, хирург-онколог. Он едет по МКАД, видит аварию и орет: "Всем разойтись, я врач!", его мобильник никогда не отключается. Меня с ним случайно познакомил приятель, и я не знаю человека более трезвого, ироничного и образованного. Он из того сорта мужчин, к которым принадлежит мой муж и дед мой принадлежал.
- Муж, знаю, физик, а кто у нас был дед?
- Инженер. Михаил Иосифович Котельников. Жил всегда отдельно от нас, никого никогда собой не обременял, все делал сам и до последней минуты сохранил здравость рассудка и самоиронию.
Я ему звонила: "Дед, первый снег сегодня пошел, ноябрь". А он в ответ: "Зима, и все опять впервые, в седые дали ноября уходят версты как слепые без палки и поводыря". Мы думали, он будет жить вечно.
А умер, когда я была на книжной ярмарке во Франкфурте. Позвонила домой, и мне сказали, что дед умер. Побежали с помощником менять билет, а билетов на Москву нет. Стою перед Шератоном, где жили все русские авторы, а я жила на задворках, ни в каком не в Шератоне. Видимо, что-то такое у меня было в лице, потому что вышедшая из отеля Татьяна Толстая, такая веселая, вдруг остановилась и сказала: "Ой, я вас знаю, вы пишете очень неплохие истории..."
Я ей: "Вы знаете, Татьяна, у меня в Москве умер дед 93 лет от роду, и я не знаю, что делать. Я жить дальше не могу, и на этой ярмарке не могу... И вообще ничего не могу..." Она мне: "К этому нельзя быть готовым, это понятно. Поэтому у нас с вами есть только один выход, мы сейчас побежим вон туда за угол, там очень дорогой бутик, и купим что-нибудь совершенно ненужное и абсолютно бессмысленное, истратив на это все деньги". И она повела в этот магазин, и я купила себе в первый и в последний раз в жизни за 300 евро шарф!
- Ну почему же "в последний"?
- Потому что за 300 евро шарф я не могу себе позволить. Он ни к черту не нужен.
- Раньше авторы приходили к мэтрам. Чехов, скажем, собираясь к Толстому, целый час решал, в каких штанах поехать: "Нет, эти неприлично узки! Подумает: шелкопер! А эти шириною с Черное море! Подумает: нахал!". А Толстой ему: "Пьес ваших я терпеть не могу. Шекспир скверно писал, а вы еще хуже!". К вам приходят начинающие?
- Да. И я честно читаю. Сейчас вот рукопись мальчика, присланную по электронке. Осталось много, но я дочитаю. И, как всегда, потом скажу ему, как написала бы сама и что это только мое частное мнение, не более. Мне страшно понравилась одна девушка из Екатеринбурга, которая принесла рассказ про бабушку с дедушкой. Изумительный. Я честно сказала, что так никогда бы не смогла, потому что это распрекрасно-хорошо.
- Есть у вас некто, под которым "себя чистите", прозаический эталон?
- У меня есть нечто. Это собор святого Северина на левом берегу Сены в Латинском квартале, католический. Почему-то туда не водят экскурсии. И там никогда не бывает людей. Я человек не православный - не хочу к этому сонму людей, которых нынче пруд пруди, примазываться. Боюсь. Мне кажется, это страшно: никто ж тебя не заставляет Бога обманывать. Если человека тянет в храм, в церковь, он, наверное, может и должен туда прийти. Но все эти стояния, которые показывают по телевизору, меня приводят в ужас. И у меня есть святой Северин. Я когда к нему прихожу, прошу помощи или просто сижу. Побывав там несколько лет назад, физически почувствовала его присутствие, и мне теперь кажется, что когда что-то особенно удается не только в жизни, но и в тексте, это он был рядом или взглянул на меня. Так сложилось.
Там я услышала притчу о камнетесах. Шел путник, увидел у дороги человека, который в жаре, грязи и пыли тесал камни. Путник спросил его, что он делает, и тот мрачно ответил, что делает самую ужасную работу на свете: обтесывает камни и получает гроши. Путник дал ему монетку. За следующим поворотом он встретил еще одного камнетеса и спросил его, что он делает. Тот ответил, что работает, кормит семью и ему хватает. Путник похвалил его и дал монетку. А за третьим поворотом дороги он увидел еще одного человека, который в жаре и пыли тесал этот камень и радостно пел песню. И путник спросил его, что делает он, и тот с изумлением воскликнул: "Как что? Я строю храм!" Это притча об отношении к жизни. Ее я услышала у Северина, ну и вот теперь я его люблю, он - мое.