Войдя, Распутин даже слегка оторопел: "Я очень давно не выступал на большую аудиторию. Я вообще не люблю больших аудиторий. Я специально подгадывал приехать в Красноярск, чтобы было лето, стояла жара и никому до меня не было дела. Это не упрек, конечно, просто такой уж я человек - не говорящий".
Тем не менее говорил Валентин Григорьевич много, на все вопросы без исключения отвечал подробно и предельно откровенно, будто душу изливал. Осталось ощущение: человек всерьез начал подводить итоги.
- Моя поездка в Красноярск к Виктору Петровичу Астафьеву вызвана тем, что я не был у него все 90-е годы и не попрощался с ним. Это произошло в силу разных причин, о которых, может быть, и не стоит говорить. А сейчас я почувствовал просто потребность, невозможность дальше жить с этим, не побывать на могиле. Собрался и поехал. И почувствовал облегчение. Такое же облегчение бывает после исповеди и причастия, когда все тяжелое, горькое уходит и чувствуешь себя легко-легко.
Мне хочется поехать и к другим великим писателям, которые уже ушли из жизни. 25 июля исполнилось бы 75 лет Василию Макаровичу Шукшину. Я не раз бывал на Шукшинских чтениях в Сростках, на горе Пикет. В 90-е годы, когда в России почти полностью перестали читать, к Шукшину народ все равно собирался. В последние годы, говорят, из этих встреч стали устраивать шоу. Шоу у нас сейчас везде - они заменяют праздники и будни, культуру и искусство, нравственность и духовность.
В январе следующего года исполняется 80 лет Евгению Ивановичу Носову, он скончался не так давно, вскоре после Виктора Петровича. Носов был менее громким, но дивным художником очень точного, спокойного и душевного письма. До самой смерти он создавал замечательные рассказы, а это не всем дано. С годами ослабевает магнетизм слова, каждое из них достается с трудом. По себе это знаю: я всегда писал медленно, но начисто, редко что-то переписывал. Сейчас пишу мало, и страницу за страницей приходится переписывать много раз. Под 70 лет - это все-таки возраст...
В конце февраля - день рождения у Федора Абрамова, хочу навестить и его. Умер он давно, 20 лет назад. Рассказывают, земляки хотели поставить неподалеку от его могилы церковь, начали собирать деньги, но ничего так и не получилось. Сделаю такой вот круг, побываю на родных могилах. Посмотрю, как люди относятся к ушедшим писателям, чтят память тех, кого любили и, может быть, даже боготворили.
Естественно, в Красноярске Валентина Распутина очень часто спрашивали об отношении к Виктору Астафьеву: что их связывало и разделяло. Теперь уже трудно понять, на чем так долго держалось противостояние двух сибирских писателей. Общих вещей, точек пересечения и в творчестве, и по жизни у них оказалось куда больше.
- Могучий он был человек - и духа могучего, и таланта. В планах Виктора Петровича всегда было сразу несколько произведений, он никогда не страдал - о чем будет писать дальше. Наоборот, ему приходилось выбирать, то есть и в этом отношении он был богатым. А я многому у Астафьева учился. Очень люблю его "Последний поклон", "Оду русскому огороду", "Пастуха и пастушку".
И у нас, мне кажется, немало общего. У Виктора Петровича главная героиня - бабушка, и у меня - тоже бабушка. Мы вчера были в Овсянке, там восстановлен дом бабушки Екатерины - сидит восковая старушка, она, конечно, мало похожа на настоящую, но не в этом дело. Астафьев всегда признавал: не было бы бабушки, неизвестно, что бы с ним стало. И я без своей бабушки не был бы таким писателем, какой есть, не знал бы исконного языка. Моя мать разговаривала по-другому, отец, вернувшись с фронта, тоже уже говорил по-другому. А у бабушки были такие словечки...
Есть у меня рассказ "Изба", он, кажется, даже нравился Виктору Петровичу. Этот рассказ начался с одного-единственного бабушкиного слова. Я как-то сидел и вдруг вспомнил - "сумет". Не сугроб, не поземка какая-нибудь, а именно сумет. Такой сумет наметался обычно с северной стороны, за маленькой избушкой тетки Улиты он набирался всегда. Я вспомнил слово, вспомнил тетку и то, как она одна переносила свою избу из деревни на новое место перед затоплением. Помогать ей было некому: все были заняты своими избами. И я написал рассказ о русской женщине, которая потянула такую огромную работу и справилась с ней.
В Болгарии восклицательный знак называют удивительным - меня это очень греет. Я бы и тетке Улите поставил удивительный знак, и другим людям - они чем труднее, тем больше находят сил, чтобы выбраться. Поставил бы удивительный знак нашему народу за терпение, которое, может быть, нас и спасет. Хотя тот удар, который мы получили в конце 80-х - начале 90-х годов, был настолько оглушительным, что мы стали терять память, настоящие чувства, ощущение себя.
Все эти годы я почти совсем не писал художественную прозу, занимался публицистикой - горячей такой публицистикой. Иначе просто не получалось, я не мог равнодушно смотреть на то, что происходит, описывать ягодки-цветочки, когда вокруг бушевали страсти. Такой вопль души продолжался чуть ли не десять лет - теперь я отчаялся. Отчаялся из-за постоянных поражений, невозможности что-то изменить.
Прошли те времена, когда экологическое движение добивалось побед. В конце 80-х правительство приняло постановление - предполагалось, что к 1993 году Байкальский целлюлозный комбинат будет перепрофилирован. Этого не произошло. Комбинат как опасное для экологии предприятие нельзя было приватизировать, но его приватизировали. Мало того, в те же 90-е, самые страшные годы, все население, живущее вокруг Байкала и оставшееся без работы, бросилось ловить рыбу. Километровыми неводами омуль выловили почти полностью.
Уничтожаются и сибирские леса - их остается все меньше и меньше. Буквально на глазах у всех древесина вывозится за границу, передается из рук в руки китайцам - и никому до этого нет дела. Очевидно, это выгодно не только китайцам, но и кому-то из наших тоже. Бороться с ними бессмысленно - на митинги, какие-то статьи в газетах они давно не обращают внимания. Когда я понял, что все уже состоялось, свершилось и изменить уже ничего нельзя, я вернулся к прозе.
Название новой повести "Дочь Ивана, мать Ивана" пришло из Красноярска. Валентин Распутин жил здесь с 1962 по 1966 годы, работал в газете "Красноярский комсомолец". Ответственным секретарем в редакции тогда трудилась Маргарита Николаева. Вернувшись в Иркутск, Валентин Григорьевич поддерживал с ней отношения всю жизнь, переписывался вплоть до ее смерти. В одном из писем Маргарита Ивановна, воспитавшая сына Ивана, ссылалась на все те же тяжкие 90-е годы. Она не жаловалась, просто признавала: "Видимо, у меня, дочери Ивана, матери Ивана, судьба такая - горе хлебать".
- Я ей тогда же ответил: "Рита, это же название для повести, я такую повесть постараюсь написать". Это получилось нескоро, но все-таки я ее написал - книгу издали в Иркутске, следом - в "Молодой гвардии", сначала отдельной книжкой, потом вместе с другими повестями. "Дочь Ивана, мать Ивана" - рассказ о нашей современной, далеко не лучшей жизни. Может быть, где-то я преувеличил, но такой уж я есть - радостного в моей прозе мало.
Книжка вроде бы пошла, как ни странно, люди ее начали обсуждать. Не на читательских конференциях, как было раньше, просто между собой. Кто-то читал, давал читать знакомым, они общались и присылали мне итоги, что ли, этих обсуждений. Такие письма пришли из Кирова, Набережных Челнов, из Украины, других мест. Судя по ним, повесть затронула души людей, чувства, может быть, даже их достоинство. Но поскольку сейчас читают мало, я не думаю, что познакомятся с ней многие. Пройдет еще несколько месяцев, кто-то напишет что-то другое - и моя повесть забудется, станет самым рядовым событием. Обольщаться по этому поводу не стоит...
В Красноярском педуниверситете встреча прошла тепло. Валентину Распутину наговорили добрых слов, а одна абитуриентка назвала его гением. На что Валентин Григорьевич, кажется, даже слегка обиделся. Сказал грозно: "Таких слов живым людям в глаза не говорят!". Впрочем, были и другие мнения. "Вам не кажется, что вы давно уже устарели? На все ваши фразы - тысячи возражений. Русский писатель Нечаев", - было начертано в одной из записок.
- Разумеется, мне кажется, что я устарел, я прекрасно об этом знаю. Я понимаю: пришло другое время - другая литература и другие читатели. А я остаюсь на том же месте и продолжаю говорить об одном и том же - о бабушках, о языке, который исчезает. Конечно, это может вызывать раздражение. С другой стороны, я не могу согласиться, что мы никуда не годимся и все будущее только за вами. В таком случае вы берете с собой очень немногое. Для того чтобы утвердиться, стать русским писателем, будьте добры, возьмите и нас тоже.